Одержимый ею
Шрифт:
— Инга! Девочка! Что привело?
— Клавдия Свиридовна, — говорю я, — уступите мне не надолго место у плиты.
— Что это ты удумала? — интересуется кухарка, но протягивает мне сковородку.
— Оладушек напечь, — признаюсь. — У меня мама говорит так: если на душе паршиво — пеки оладушки, если на душе хорошо — тем более пеки оладушки.
Клавдия Свиридовна лишь улыбается и говорит:
— Ну, командуй, пекарша.
И я увлечённо предаюсь готовке, забывая о том,
Прихожу в себя от взгляда — Пахомов стоит в дверях, подпирая косяк, сложив руки на груди, и смотрит на меня странно блестящими глазами.
Улыбаюсь ему и машу деревянной лопаткой, которую всё ещё сжимаю в руке.
— Доброе утро, Валерий Евгеньевич.
Господи, он видел меня без одежды! Как мне теперь ему в глаза смотреть! Я всю ночь занималась с ним сексом.
Пахомов сам решает мою дилемму.
Подходит, берёт мою правую руку и снова целует палец с обручальным кольцом.
Меня буквально захлёстывает восторг. И, всё-таки решившись взглянуть ему в глаза, вижу в них такой же.
— Инга, — произносит он немного хриплым, низким голосом, от которого у меня бегут мурашки, — предлагаю устроить семейные посиделки за столиком на террасе. Разрешите, я помогу.
И тянется к тарелке, где горкой сложены оладушки.
— Ну уж нет, — говорю я. — Знаю я вас, помощников, пока донесёте — от моей готовки ничего не останется.
— Вы очень суровы, Инга Юрьевна, — беззлобно паясничает Пахомов. — Надеюсь, сметану и варенье вы мне доверите?
Окидываю его строгим взглядом.
— Попробую.
— И совершенно напрасно, — ухмыляется он, — я тот ещё сластёна.
Только вот произносит он это столь двусмысленно, что у меня щёки опаляет жаром.
Но с тем, чтобы донести варенье и сметану до столика на террасе, он всё-таки справляется.
Затем, оставив меня и верную Айгуль сервировать стол, уходит, чтобы усадить брата в инвалидное кресло.
Проводив широкую спину Пахомова взглядом, Айгуль качает головой, ловко при этом расставляя тарелки.
— Не моё это дело, Инга Юрьевна, — поёт служанка, — но зря вы так с ним.
— С кем и как? — непонимающе уточняю я.
— С Валерием Евгеньевичем. Играете. Он же любит вас. Так любит!
— Это не так, — убеждаю скорее себя, чем её, потому что от этих слов в сердце в груди начинается биться пичужкой.
Айгуль не отвечает, лишь качает головой.
Вскоре появляются и Валерий с Артёмом. Мой муж уже много дней не был на солнце, и сейчас щурится, становясь таким домашним, симпатичным и милым парнем. Почти как тот, в которого я без памяти влюбилась три недели назад.
Мы завтракаем в непринуждённой, истинно семейной обстановке. Артём шутит, Валерий ему подыгрывает. И я действительно вижу перед собой братьев, для которых ближе друг друга никого нет…
…а после завтрака Валерий (я больше не могу называть его по фамилии), ловит меня в коридоре, возвращающуюся с кухни.
Вжимает в стену, перехватывает запястья и впивается мне в губы голодным поцелуем.
Я отвечаю не менее жадно.
Он — моя потребность. Разорвётся поцелуй — оборвётся жизнь.
Валерий отстраняется, когда нам обоим перестаёт хватать воздуха.
— Зачем ты приручаешь меня? — хрипит он, упираясь лбом в мой лоб. — Я ведь могу привыкнуть. А тебе потом отвечать за того, кого приручила.
Вздыхаю, кладу руки ему на плечи, опускаю голову на грудь.
— Значит, отвечу.
— Смелая девочка, — грустно улыбается он. — Я ведь потом могу не отпустить.
И я прикусываю себе язык, чтобы не закричать: «Не отпускай!»
У меня получается сдержать и слёзы безысходности.
В отличие от него у меня с трудом получается выносить отчаяние…
Моё чудовище, мы оба бьёмся в стену, и выхода нет…
ВАЛЕРИЙ
Утром Тугарин заваливается в кабинет и пугает меня докладом:
— Босс… Тут такое дело… — с некоторых пор я сильно не люблю эту фразу в его исполнении, напрягаюсь и готовлюсь слушать: — Вы сказали патрулировать коридоры и следить за состоянием Инги Юрьевны…
— Ну? — тороплю я, заталкивая поглубже, мать его, дурное предчувствие.
— Она плакала ночью… сегодня… и стонала… — мнётся Тугарин. Он — башковитый, знает, что за дурные вести в нашем мире могут и башку снять.
Но я не буду. Потому что, кажется, догадываюсь о причине плохого самочувствия нашей дражайшей Инги Юрьевны.
Лыблюсь самодовольно и отправляю Тугарина:
— Спасибо за бдительность капнет на счёт.
Он расплывается в радостной улыбке. Увидел бы её кто посторонний — неделю бы икал от страха.
Тугарин уходит, а я предаюсь приятным воспоминаниям.
О, как сладко стонала вчера моя куколка, как выгибалась в моих руках! Такого наслаждения я никогда не получал. Казалось, кончу, просто таращась на её невинные прелести.
Теперь я ни одной шлюхи не коснусь. Не хочется больше суррогата.
Но ведь Инга — не моя. И делать её по-настоящему своей было бы нечестно. Права у меня такого нет.
Она заслуживает нормальной жизни, нормальной семьи, когда она будет ждать мужа с работы, воспитывать детей, возить их в гости к бабушке с дедушкой.