Одесский фокстрот
Шрифт:
С такими мудрыми советчиками и простоты не потребуется. Сплошная пустота.
– Не, ну а если я ему говорю, что сына надо отвезти в школу, а он мне…
– Вот зачем ты ему это говоришь?! Это шо, его сын? Это твой сын! Вот и сама вези его до школы. А мужик должен быть сытый и довольный!
– Он мне утром говорит: «Кофе хочу!» Я ему: «Нету кофе. Я кофе не пью! Купи – будет кофе». Так он купил кофе. Один пакетик. Маленький такой. Это что, мужик?
– Ой, ну вот зачем?! Тебе шо, сложно то кофе самой купить, или у тебя бабок на кофе
– Да есть у меня бабки. И кофе не жалко купить. Но должен же он хоть что-то делать!
– Ты его сперва заполучи, а потом – пусть будет должен что-то делать.
– Ага. Так он всю жизнь и будет. Должен.
– Нету в тебе мудрости. К мужику, к нему нужен мудрый подход!
Нет, я больше не могу слышать эту дуру! Не могу наблюдать, как она уговаривает ещё не совсем дуру стать таковой.
Обгоняю жопы-ёлки. Несусь, как тот мужик, в плавках, с таранькой и с пивом.
– Таранька! Пиво! Таранька! Пи…
Просвистел в направлении «Молодой Гвардии».
Я несусь в противоположном, стараясь как можно больше оторваться от тёток в малиновых кофточках. Не потому, что они в малиновых кофточках. А потому, что одна из них – полная дура, которая инфицирует другую. Мой внутренний эпидемиолог уже близок к тому, чтобы одержать верх над внутренним лисом. «Это такая глупость – прививка правды “антипрививочникам”! – ласково нашёптывает внутренний лис внутреннему эпидемиологу. – Танцуем отсюда быстрее, фокстротом! Ускоряемся!»
И я несусь по аллейке Лузановки, не разбирая пейзажей и, кажется, уже синхронизируясь с таранькой и пивом.
И внезапно синкопально осаживаюсь. Торможу, как лошадь над обрывом.
ВОТ ОНО!
ВОТ ОН!
Чёрный кот с вертикальным взлётом!
ЧЁРНЫЙ КОТ С ВЕРТИКАЛЬНЫМ ВЗЛЁТОМ!
За секунду до взлёта движения его челюстей повторяли вибрацию колибри-мутанта, сливаясь с ней ритмами. Дали такое наверняка даже не снилось!
Секунду спустя чёрная молния без пружинящей подготовки вертикально взмывает вверх, попирая все законы биомеханики. Дуга его тела складывается пополам, как будто кто-то невидимый взял его за шкирку – и сработал «мамкин» рефлекс.
На квант времени он зависает в голубых прозрачных небесах над цветком бессмертника…
Я замираю.
К чёрту внутренних лисов, к чёрту эпидемиологов!
Я страж покоя этого чёрного кота. Я никому не позволю помешать ему! Я лягу поперёк этой аллейки, и никакие жопы-ёлки не посмеют потревожить чёрного кота-ангела, охраняемого блёклой сумасшедшей!
Он весь – нерв. Он весь – напряжение. Весь – закрученное в тугую спираль вдохновение. Он весь – цель. И он же весь – средство. Мира нет. Весь мир интегрирован в него. И ничего не существует. Только он, Чёрная молния и… одесская колибри-мутант, выписывающая свои влипшие в бесконечность восьмёрки над зацементированным нектаром бессмертника…
И нет колибри!
Чуть слышный лисьим слухом треск – и нет колибри.
Приземляется на задние лапы. Приземляется мягко.
Мир снова расфасовывается и раскладывается по полкам…
Ведут
Вспоминают, с кем они жили, старушенции с терьерами.
Проносится спортивным «Камаро» мужик в плавках, истошно голося про тараньку и пиво.
Потеет мальчик в голубом. И мёрзнет девочка в розовом.
И бабушка, закутавшись ещё глубже в вязаный шарф, с удовольствием наблюдает за купанием голых внуков.
Я сажусь в плетёное кресло открытой веранды ресторанчика, подставляю лицо солнцу. Заказываю водку и вареники с картошкой. Я должна попрощаться с Одессой…
В тени винограда под Жеваховой горой лиса отлавливает опытный охотник.
– Ты что, сегодня улетаешь?!
– Улетаю.
– А я сегодня вечером варю царскую уху!
– Ну, не шурпу же!
– Так, давай быстро, по сто граммов с салом. Твоё здоровье!
– И ваше, Пётр Иванович!
Такси уже давно приехало. Ну, и ещё сто граммов. Ещё чуть-чуть – и отходной фокстрот не станцует даже гений фокстрота Генри Фокс. Даже будучи клонированным с его фокстротных террас.
Вырываю себя из-за стола за хвост. Надо бы не забыть сумку по дороге к такси!
Боня опечаленным стражем сидит на крохотной верандочке второго этажа.
– Чувствует, что ты улетаешь!
Конечно, чувствует. Боня – не человек.
Сумка есть. За воротами такси.
В Ленкин двор вносится Пётр Иванович. В руках у него…
– И горшочек мёда! – совершенно по-мальчишески восклицает Пётр Иванович. И опоминается. Что он важный дядя элегантного возраста. Начинает рассказывать, что какой-то очень важный хрен по мёду подарил этот горшочек ему, очень важному Петру Ивановичу по хирургии. В знак благодарности. И Пётр Иванович хочет подарить мне этот горшочек мёда в знак… Благодарить меня вроде особенно не за что. Прямо скажем, за что благодарить неблагодарную тварь?! Поэтому он хочет подарить мне этот горшочек мёда в знак любви. Хотя я, засранка, и улетаю к такой-то матери в свою Москву, презрев его царскую уху!
Я смеюсь. Отнекиваюсь. Говорю, что меня не пустят в самолётом с горшочком мёда. Багажа у меня нет. А горшочек – стеклянный. Не буду же я сдавать в багаж один горшочек мёда. К тому же такси уже так долго стоит, что я, дай бог, и без багажа бы успела зарегистрироваться.
– Да пропустят они тебя! Это же – горшочек мёда! Всего лишь горшочек мёда!
– Ага, не хватает только воздушного шарика!
Боня кружит вокруг воздушным шариком.
– И от мёртвого осла – ушей! – мрачно брякает Ленка, недовольная тем, что её вызвали в школу, опять на предмет сына, разумеется. Вызвали в школу, и она не может меня отвезти в аэропорт. Ленка считает, что это её святой долг – отвезти меня в аэропорт. Хотя есть такси. И таксист, похоже, выспаться успел. Пётр Иванович считает, что вручить мне этот горшочек мёда – его святой долг. И что ты будешь со всеми ними делать? Никакого уважения к личным границам! И поэтому становится очень хорошо.