Один талант
Шрифт:
Рискнул бы Иван Николаевич поставить больному Дандоло диагноз «старческое слабоумие»? И дать в сопровождение «шаткость при ходьбе», «монотонность речи», «преходящие транзиторные состояния»? Но даже если бы рискнул, что это могло отменить в жизни Энрико Дандоло, которому всегда хотелось взять Константинополь?
Мария пригласила Яшу в гости. И взрослый, по паспорту старый, точно больной, потому что других в палате не держали, Яша взвизгнул от радости. Не вслух, незаметно, но точно взвизгнул и точно подпрыгнул.
«Бегом открывай рот! – кричала Зина с ложкой рыбьего жира наперевес. –
Он согласился. Бегом. Сердце стучало так сладко, как будто никогда и ничего плохого в Яшиной жизни не было, нет и не будет. Он зажмурился и увидел Моисея, Давида, Мадонну с младенцем, Цезаря тоже, волчицу с многочисленными сосками.
Мысли о том, что его заманивают в секту или в маркетинг по продаже лекарств. И смешное о брачном агентстве, и страшное о том, что Лёвку заманили тоже. И надо спасать и спасаться… Все это пришло позже. На пять минут, но позже.
Сначала он согласился. Потом, пропустив цвет миндаля и рассыпавшийся каперс, спросил: «Почему я?»
«Мой отец воевал… Мой отец виноватый. Это должны поменять». Она отвечала медленно, пробуя на вкус слова. Цокая немного языком. Ей нравилось говорить – Яша видел.
«Что поменять?» – спросил он.
«Я буду рассказывать. Я приглашаю вас в гости… Я помогу виза. Где ваш паспорт?»
«В самом плохом случае, – подумал Яша, – она возьмет кредит на мое имя. Какое счастье, что у меня нет имущества. Какое счастье, что у меня нет имущества и мне не страшно».
Подлец (и аферист, не иначе) Лёвка упорно не брал трубку. К вечеру только прислал корявое сообщение, набранное латинскими буквами: «Ne boisya i soglashaisya, olukh».
На «олуха» Яша не обиделся.
Папа аль помодоро нравился Яше больше, чем павезе. Мария говорила, что павезе еще надо уметь готовить. Ее мама была из Ломбардии. Там знают толк в павезе.
Два куска хлеба – Мария выпекала его несоленым, отрезала большие ломти. Нюхала всегда. Отщипывала кусочек. И от свежего, и от черствого. Для супа брала черствый. Здесь, точно так же, как в Туманном, никогда не выбрасывали хлеб. Еще его здесь целовали. А мамка – нет, не целовала. Только прижималась щекой. К хлебу чаще, чем к Яше.
Два куска Мария намазывала маслом и обжаривала тоже на масле. «Перевод продукта», – думал Яша. Не спорил.
Из шкафа, дверцы которого лениво скрипели, Мария доставала горшок. Горшочек. Укладывала в него хлеб, заливала бульоном – Яша выпил бы его и так, из чашки или из стакана. Сверху осторожно разбивала яйцо. Ставила горшок в духовку.
Ну? Разве это еда? Разве похоже на борщ?
Когда белок становился твердым, Мария вытаскивала горшок. Осторожно трогала пальцем желток. Говорила Яше: «Живой». И он удивлялся тому, какие странные все-таки у женщин представления о живом и мертвом. Просил: «Мне без сыра, только с луком». И она пожимала плечами и посыпала только свою половину.
Суп этот Мария и Яша ели прямо из горшка. И сыр все равно попадался. Но это было не так уж плохо.
Она рассказывала об отце осторожно. Начинала издалека и как будто без причины, цепляясь за звуки, запахи, за непременное солнце, за тишину, которую
Но познакомились они на семинаре в музее Яд-Вашем. Лёва ходил туда, чтобы быть с матерью. То ли хитрость, то ли болезнь. Он хотел, чтобы мать стала масличным деревом на Аллее Праведников, чтобы имя ее и камень ее были там, где Лёвка.
Одной истории и одного его как очевидца было мало. Требовались документы, справки. Нужны были еще какое-то подтверждение и другие свидетели, потому что во всякой бюрократии масличные деревья прорастают сначала на бумаге, а уж потом в земле. Лёвка не терял ни надежды, ни присутствия духа. В музее просто не знали, сколько лет он чистил в лесу снег…
Мария работала с картотекой и новыми заявками. Ей думалось, что это кратчайший путь. Та женщина, о которой говорил ей отец, спасла еврейского ребенка. И где же ей теперь быть, как не среди своих? Мария была уверена, что рано или поздно Та Женщина найдется. Рано плюс поздно сложилось у нее в три года. А у Лёвы не сложилось и в десять.
Он называл это словом «пока».
Зачем отцу нужна была война, Мария не знала. И не спрашивала, потому что «воздух вокруг этих слов был больным». Плохой солдат, плохой патриот. Он думал, что война – это приключение, а увидел много мертвых детей в селениях со странными именами – Снежное, Туманное, Отрадное, Красное, Чистое…
«Это ему подсказывал кто-то. Попроще у нас названия – Ольгинка, Марьинка, Розовка, Валентиновка… После войны еще появились Партизаны. Хорошее название для села, да?» – только однажды перебил ее Яша. Неточность географии или памяти о ней обещала-закладывала неточность всего остального. Яша хотел, чтобы Мария это понимала.
Она, кажется, понимала. На Яшином «братстве» не настаивала. Пожалуй, даже не верила в него.
«Отец всегда был чудесный». Мария то ли не знала слова «странный», то ли сознательно избегала его. Но Яша был не против. Не поправлял. Думал о том, что Лёва тоже – скорее чудесный, чем странный. И он сам. И все они…
Если смотреть, конечно, с солнечной стороны.
Чудесный отец торговал недвижимостью. А этот дом получил от своего отца. А тот – от своего. Его нельзя продавать, но теперь уже некому передать по наследству. У Марии нет детей. Она – конец цивилизации Пранди.
Может быть, поэтому отец придумал себе ребенка?
Он искал Ту Женщину сразу после войны, через Красный Крест. Отправил письмо. Но люди из Красного Креста сказали, что женщине будет плохо от полиции и Сталина, если письмо дойдет. О, он поехал в Рим, в почтовое управление. Говорил, что догонял поезд, говорил, что выкупил письмо и сразу порвал. Он придумал себе ее. Называл Анной. Анна – распространенное имя. Мать Марии тоже звали Анной. И она всегда знала, что пришла после. Но не сердилась. Одна длинная любовь – лестница для другой длинной любви. «Лестница» по-итальянски «скала».