Один в поле воин
Шрифт:
Несмотря на мое возбужденное состояние, у нас с шофером состоялся разговор, стоило ему понять, что беседа не пойдет о политике. Работать таксистом ему нравилась, вот только с клиентами не всегда угадаешь, пожаловался он мне. Бывает то пусто, то густо, а план изволь выполнять, да и на комсомольском собрании могут холку намять. Еще мне стало известно, что таксисты не заезжали ни в рабочие поселки, ни на пролетарские окраины столицы, так как клиентов там для них не было, а работали в центре города.
Вернувшись в свой номер, сбросил пропитанную потом одежду прямо на пол, пустил воду в ванну и достал из тумбочки бутылку виски, налил половину стакана и выпил его, как воду. Стоило мне только погрузиться в горячую воду, как меня начала бить крупная дрожь. Наступила
Маньяк, судя по некоторым его словам, воевал. «Резал я вас гадов, фашистов проклятых, на войне! И всегда резать буду. Нет у меня для вас прощения!» Явно не в пехоте, уж больно ловкий оказался, вон, как с кнутом обращается, почти как Зорро.
«Войсковая разведка. Хотя вроде была на ВОВ и конная разведка. Получил тяжелое ранение в голову. Видимо, не долечили. Демобилизовался, а жена и дети погибли, вот крыша и поехала окончательно».
Мои предположения были верны только в своей основе. Валерий Чекалин был кадровым военным. Перед самой войной он служил старшиной на заставе. Отправил семью на второй день войны, но о том, что немцы разбомбили эшелон, где ехали его родные, буквально через сутки, узнал только через три года. В середине сорок четвертого получил тяжелое ранение головы и оказался в госпитале, а спустя семь месяцев, после того как его признали не годным к военной службе, выпустили. Три месяца он разыскивал семью, пока не пришла официальная бумага, где было сказано, что его жена и дети погибли во время бомбежки на такой-то железнодорожной станции. Он поехал на место их гибели и стал расспрашивать местных жителей о том дне и где похоронили убитых, но никто ничего не мог ему сказать. Через несколько дней увидели, как он копает землю вдоль железной дороги, а когда его спрашивали, что он делает, отвечал, что ищет могилу жены и детей. Скоро он оказался в местной психиатрической больнице, а после двух месяцев лечения получил новую справку и уехал в Москву, к родне жены. Не найдя их, устроился подсобным рабочим при жилконторе. Жил в полуразрушенном бараке, ни с кем не общаясь. Вспышки неосознанного гнева у него были и раньше. Он убивал, проваливаясь в темное безумие, и только потом, ночью, из темной глубины его подсознания поднимались кровавые кошмары. Просыпаясь, он не помнил ничего, но на душе в такие моменты было настолько противно и тяжело, что он хватал бутылку водки и пил до беспамятства.
Перебирая в памяти отрывочные сведения о жертве, я попытался понять, что это за человек.
«В конце он назвал себя Михаэлем Вернером. То есть он немец? Но при этом он хорошо говорил по-русски. Наемник? Он хорошо сочетается с немецкой книгой. Кроме него здесь есть еще один немец. Адрес: Запрудная, 4. Имя – Курт. Погоди-ка. Он еще назвал какого-то англичанина. Кличка или национальность? Да-а. Гадать тут можно долго. Интересно получилось. Как у нас говорится: не было печали – да несчастье помогло».
На основе полученной информации, пусть приблизительно, но я уже представлял общую картину, а главное, у меня теперь была возможность получить еще больше данных по этому делу. Конечно, можно сидеть и ждать второго письма, вот только не в моих правилах ждать у моря погоды. Встав, я взял со стола карту Москвы и – о, радость! – нашел улицу Запрудную.
«Так и думал. В этом самом районе, недалеко от базара, где должен был передать книгу. Такую возможность нельзя упускать. Пришла пора навестить этого Курта, – я посмотрел на часы. – Почти два часа дня. Через пару часов начнет темнеть. Причем надо постараться все закончить сегодня, так как завтра меня будет трясти мое посольство, вместе с
Сходив в ресторан, без особого аппетита поел. Не торопясь оделся, взял свой кольт, который до недавнего времени хранился в посольстве, в сейфе, в запертом чемоданчике, вместе с документами Генри и шкатулкой с драгоценностями Марии.
Глава 8
Отъехав от заброшенной котельной, убийца тщательно вытер нож, потом долго оттирал снегом кровь с лица, рук и одежды. Положил нож в полотняную самодельную сумку, привычно пошарил в ней рукой и вытащил на свет бутылку водки с заткнутым куском деревяшки горлышком. Зубами выдернул пробку, привычно запрокинул бутылку и стал лить в себя водку, словно воду. Его действия были давно отработаны. Водка должна притупить сверлящую голову боль, которая после очередного убийства обычно начинала спадать, а затем и вовсе исчезала, вслед за голосами, звучащими в его голове. В самом начале своей болезни он пытался их не замечать, потом стал глушить водкой, так как прописанные ему порошки давно не помогали, но они все равно приходили, следом за приступами головной боли. Сначала ему казалось, что это зовут его жена и дети, но когда понял, что не может разобрать, о чем они говорят, перестал вслушиваться. Он давно уже жил в искаженном мире, который создал для него его больной, искалеченный мозг, где до сих пор существовали фашисты, скрывающиеся под масками советских людей.
Свое первое убийство он совершил через два месяца после того, как поселился на окраине Москвы. В полуразрушенный барак, где он жил, повадился ходить местный алкаш Тимошка, которого отовсюду гнали, и тогда он приходил к Чекалину. В тот вечер у хозяина уже начался приступ, он сидел, уставившись в стену, пытаясь бороться с накатывающей на него сверлящей болью и слушая бубнящие в голове голоса. Когда к ним прибавился еще голос пьяницы, его мозг просто не выдержал. Чекалин резко вскочил, затем схватил лежащий на скамейке, возле печки-буржуйки, топор. Больше Тимошку никто не видел.
Во время приступов он старался держаться от людей подальше. Друзей-приятелей у него не было. Сам он их не заводил, да и люди сами, инстинктивно, старались держаться от него подальше. Будучи когда-то пограничником, а потом разведчиком, он знал много хитростей и уловок, чтобы не привлекать излишнее внимание, и когда он находился в невменяемом состоянии, они автоматически включались, помогая ему искать укромные места, прятать трупы, скрывать улики. Именно поэтому у милиции на руках были только три трупа. В редкие выходные, когда не было приступа, он проводил время на кладбище, среди могил.
На работе ничего не требовал и брал то, что ему давали. К тому же он оказался мастером на все руки. Наладил печное отопление в жилтресте, которое работало через пень-колоду еще с середины войны, сделал полки в архиве, починил крышу и окончательно прогнившее крыльцо. Он убирал двор, заготавливал дрова, был плотником, возчиком и грузчиком. Начальству он нравился уже тем, что не требовал места в общежитии и повышения зарплаты, а когда надо, работал по 12–14 часов в сутки, при этом никогда не отказывался подменить другого человека. За это ему прощали прогулы, угрюмый вид и постоянный перегар. В споры и драки никогда не лез. Мужики чисто инстинктивно чувствовали в нем злобную силу, к тому же подкрепленную большой физической силой. Он как-то продемонстрировал ее при разборке сарая, когда без инструментов, одними пальцами вытаскивал из здоровенных досок гвозди-десятки.
Отбросив пустую бутылку, Чекалин какое-то время стоял, не обращая внимания на мороз, привычно ожидая, когда начнет спадать боль. Когда сверлящая боль стала отступать, он тронул вожжи, и застоявшаяся на холоде лошадь резко рванула вперед. Вот только уже подходя к конюшне, где брал лошадь и телегу по заявке жилтреста, он неожиданно понял, что привычное состояние покоя, которое наступало после приступов, не вернулось. Что-то в его душе скреблось и раздражало, пока в его голове не всплыли чьи-то слова: Это все Курт. Он главный фашист. Запрудная, 4.