Одиннадцать друзей Лафейсона
Шрифт:
Локи насчитал около шести ударов в грудь Старка, что означало только одно – Тони больше не жилец. Сорок восемь часов, и его не станет. Пытаясь перебороть нестерпимую боль, Лафейсон шептал всего одно слово: «прости», но Тони явно его не слышал. В это же время Тора посетила мысль, что выражение о плаче сердца не выдумка, что душа действительно умеет болеть, и если это не так, то он что же сейчас творится такое? Даже самые страшные сны, где его преследовали бывшие товарищи по службе и монотонный голос Миллера, не доводили до такого. Он вновь просыпался, понимал, что это все сон, и жил дальше, но сейчас Тор отчетливо понял: после такого он больше не хочет жить.
– А твоего
Тора свалило, как при лихорадке. Они лежали на полу, покрытым дорогим ковром, практически в нескольких метрах друг от друга, и им так хотелось дотянуться, сказать что-то, попросить прощения, последний раз признаться в самом главном, но Моронье еще не закончил свой извращенный план.
– Эту картину я буду лелеять в своих мечтах, когда начну встречать старость на далёком песчаном пляже, - самостоятельно подтащив Тора к Лафейсону, чтобы было веселее, Адам немного отошёл, достал из-за пазухи пистолет и прицелился. – Я бы мог вас отпустить. По сути, мне ничего не нужно, у меня все есть, но я ненавижу, когда кто-то рушит мои планы.
Тело Локи содрогнулось, и его рука по инерции перехватила запястье Тора, на котором были когда-то подаренные Лафейсоном часы. Одинсон не слышал, как Моронье с остальными покидает зал, не слышал заунывного воя эвакуационной сирены, он даже не заметил, что все вокруг окрасилось в красный аварийный свет, а двери в гостиную не то что открылись, они вылетели внутрь помещения.
Из правого бока Локи текла кровь. Ее было слишком много, чтобы это было правдой, но правда была одна: Локи умирает, задыхается, из последних сил цепляется за жизнь, а Тор даже не может ничего сказать и помочь. Бесполезен. Немощен. Не нужен. Онемевшие губы кривились в неестественной гримасе, по щекам катились раздражающие кожу соленые слезы, а Одинсон все так же безуспешно пытался пересилить себя, чтобы закрыть раны, дать своему любимому человеку хотя бы еще несколько мгновений жизни, не задумываясь над тем, что жизнь эта будет полна мучений.
В зал ворвался целый батальон солдат в полном обмундировании. Они, прижав к груди винтовки, кричали что-то на непонятном Тору языке, но даже если бы это был английский, а не французский, Одинсон бы все равно не понял. Сейчас, как он когда-то мечтал, его жизнь сосредоточилась всего на одном, но скоро и этого не станет. Лафейсон все еще боролся, держался, что было сил, но Адам завершил свой план. Завершил с достоинством психопата, но все же завершил.
Пара солдат подняла Тора на ноги и потащила к выходу. Странно, но он даже смог оказать сопротивление. Малое, ничтожное, недостаточное, но он пытался. «Меня невозможно убить, только покалечить». Насмехался ли Локи над судьбой – неизвестно, но она посмеялась над ним с присущей ей лихвой. Тор дернулся еще раз, и тупой удар по голове окунул Одинсона в темноту, но до этого он все же смог услышать одно французское слово, которое смог понять: «Сжечь».
*Локи имеет ввиду персонажа нескольких романов французского современного писателя Фредерика Бегбедера - Марка Марронье (у меня его фамилия звучит немного по другому). Марк является главным героем романа “Любовь живет три года”, что был издан в 1997г. и экранизирован в 2012г. Так же он занимает немаловажную роль в романе “99 франков”, хоть и является второстепенным персонажем.
========== S06E01 Phantom ==========
Высшая мера социальной защиты – самое глупое название смертной казни, которое я когда-либо слышал. Их было девять – все в дорогих костюмах, гладко выбритые, отъевшиеся, но следящие за фигурой. Они смотрели на меня без намека на интерес, словно знали, что я ни в чем не виноват. Просто так нужно, страна требует предоставить виновника, и они его им предоставят. Я стоял связанный по рукам и ногам, чуть ли не в наморднике, как будто я могу разгрызть железные цепи и сбежать, стоял и не понимал, что я тут делаю, как вообще очутился в этом холодном и светлом зале, что полностью вымощен белым камнем, но после слов «исключительная мера наказания», меня словно вернуло в реальность.
Наверное, они ожидали протестов, криков о невиновности, что плавно бы перетекли в истерические слезы и угрозы обратиться за помощью к Соединенным Штатам, но я молчал. Молчал и улыбался. Меня приговорили к смертельной инъекции, к казни, чей вид не столь распространен, но спасибо на том, что не расстреляют, не закидают камнями, как пса или прилюдно не повесят. Совет смотрел на меня, как на ненормального, как на психа, и я вновь вернулся на пару лет назад, когда военный трибунал на пару с отцом отправили меня в психушку. На миг я почувствовал страх оказаться вновь там, но он отпал сам собой, когда я услышал срок: четыре недели. Через четыре недели меня не станет.
По стандартам жанра, я должен был испытывать нестерпимую боль, чувствовать огромную выжженную дыру где-то в районе сердца, упиваться этими эмоциями, разрушаться, жалеть себя, сетовать на жизнь и молить Бога о том, чтобы все это было сном и неправдой, но этого не было. Я видел, что стало с Локи, я видел его ранение, ощущал, как жизнь покидает его, я помнил, как меня и Тони вытаскивали из подземки, как запихивали, словно бревна, в бронированный военный автомобиль, а потом я отключился. Честно, не знаю, что произошло со Старком, и Локи явно бы прибил меня или хотя бы неплохо заехал по физиономии, но мне все равно, куда делся Тони. Мне теперь на все наплевать.
Да, дыра внутри все же образовалась, она не горела, а изводила, ныла, терзала, словно из меня выдрали кусок живой плоти, и организм сам по себе на инстинкте сохранения заполнился камнем и льдом вперемешку с битым стеклом. Говорят, что люди без души не спят, и я не спал. Я отрубался, когда компенсаторные возможности тела подходили к нулю, а после нескольких часов полудремы в бреду, вновь просыпался. Я не ел, практически не пил, ни с кем не разговаривал. Не знаю зачем, но конвой чуть ли не каждый день таскал меня в лазарет, чтобы врачи посоветовали, что со мной делать. Меня накачают анальгетиками, парализуют дыхание и остановят сердце. Я труп и не нуждаюсь в лечении.
Видимо, для того чтобы я не помер раньше времени и все же доставил верхам общества удовольствие созерцать момент смерти того, кого они винили во всех смертных греха, меня посадили на капельницы. От них меня тошнило, порой я несколько часов проводил в обнимку с унитазом, пока меня выворачивало желчью, которой уже и не оставалось, так что охране было велено заливать в меня воду при очередном приступе. Поначалу я сопротивлялся, а потом сил стало не хватать и на это. Сокамерника у меня не было, что не могло не радовать, да и сама камера находилась в самом дальнем крыле на отшибе. Странно, но обо мне заботились. Часто меняли постельное белье, спрашивали не хочу ли я съесть чего-то особенного, изъявляли желание вывести на прогулку, но не ко всем, а отдельно, чтобы не беспокоили. Наверное, хорошее отношение персонала и даже самого начальника тюрьмы – единственное, что заинтересовало меня за все время, проведенное в тюрьме, так что в один прекрасный момент я задал вопрос, и мне ответили: «Потому что мы знаем правду».