Одиннадцать друзей Лафейсона
Шрифт:
С тех самых пор я начал подпускать к себе одного из охранников, который на счастье отлично владел английским. Я не говорил, лишь изредка кивал головой, а вот ему было что рассказать. Как выяснилось, я стал для всей Франции пока что живой легендой, что в мою честь прошло уже несколько митингов, что народ не верит в причастность Тора Одинсона, когда вторая и большая половина населения настаивает на том, что я и есть сам дьявол во плоти. Безусловно, ни о каком смягчении наказания речи не было. Меня нужно было убить, и тогда бы все закончилось, а я с этим был полностью согласен.
Закончилось. Чтобы все поскорее закончилось – это все, чего мне хотелось. Никогда не был верующим человеком, но, как говорят, в окопах нет атеистов.
Я злился на него, злился за то, что покинул меня, за то, что оставил, за то, что лгал. Именно тогда ко мне пришла стадия отрицания – я перестал верить в то, что Локи мертв, что его больше нет. Странно, но когда я начал отрицать смерть любимого человека, то стало немного лучше, что Маттиасу – охраннику, который смог ко мне приблизиться больше всех, удалось уговорить меня поспать. На таблетках, конечно, но все же поспать, а когда я проснулся, то мое отрицание разбили в пух и прах. Маттиас смотрел с сожалением, не с тем, что было раньше, а с чем-то гораздо более глубоким. В его глазах я видел некую скорбь, словно он метался из стороны в сторону между двумя огнями. Тогда он думал говорить ли мне или нет.
«Ты по кому-то очень сильно скучаешь, Тор», - тогда я не хотел настаивать на том, чтобы он говорил. В тот день я почувствовал себя лучше, где-то внутри появилась надежда и местами уверенность, что Локи жив, что он просто выжидает и обязательно придет за мной, что все еще может быть хорошо, что я зря мучаюсь, ведь он обещал. Локи клялся мне, что останется живым. «Этот «кто-то» очень дорог тебе, не так ли?» - да, он стал самым дорогим, что у меня есть. Моей любовью, моим учителем, моей второй частью, моей душой и сердцем. Он был моим, и всегда таковым будет. «Запрещено, но, думаю, это единственное, как я могу отблагодарить тебя за спасение моей семьи и дома», - он кивнул мне на камеры. Это был общепринятый жест того, чтобы я отошел к стене и приковал себя наручниками, дабы Маттиас мог войти. Не знаю откуда, но у них распространен подобный вид общения между заключенным и охраной, что-то вроде психологического эксперимента, в ходе которого они пишут огромную кипу отчетов и выясняют влияет ли это на наше исправление или нет. «Я оставлю это здесь, а ты сам решишь нужно тебе это ли нет», - закрыв за собой решетку, Маттиас швырнул мне ключи. Чтобы я мог высвободиться, вновь кивнул, но на этот раз в знак прощания и пошел на выход. «Полагаю, тебе захочется побыть одному».
И тогда стало действительно больно. Даже когда я потерял всю свою команду не было так плохо, но при виде местами покрытого копотью кольца из платины в виде пера у меня сжалось сердце, к горлу вновь подступилась тошнота, а кожа покрылась холодным потом. Раньше мне казалось, что только женщины способны впадать в истерику, что только они способны рвать и метать, кричать в пустоту проклятия, упиваясь слезами, но я ошибся. Все в миг почернело, голова закружилась, и я сам оказался на холодном полу, сжимая в руках то последнее, что осталось от Локи. Я не мог дышать, я задыхался, казалось, что с очередным приступом кашля, я захлебнусь своей же собственной кровью. Хотелось сгинуть, умереть, прямо сейчас и здесь, чтобы больше не чувствовать, чтобы больше не проходить этот ад. Чтобы просто уйти. Я молил об одном – отпустите. Не мучайте. Оставьте.
После этого я начал говорить. Много и постоянно одно и то же. Просил, чтобы мое дело пересмотрели, приблизили казнь, но, как и следовало было ожидать, никому, кто мог бы повлиять на это, не было до этого дела. Маттиас винил себя в моем усугубившемся состоянии, и не знаю, есть ли на свете интуиция или нет, но тогда я отчетливо чуял, что он скрывает что-то еще. Глупо, но в одну из моих вылазок в душевые, я напал на него, пытался узнать, что же он такое знает, что должен знать я, но в итоге оказался в карцере. В темном, в сыром, насквозь пропитанном запахом плесени помещении, где мысли наваливаются с новой силой, нежели раньше.
Стало еще хуже. Меня настигали галлюцинации, в которых происходило что-то сложное, странное, непонятное моего воспаленному мозгу действо. Порой я просто видел цветные пятна в темноте, они подбирались ко мне, а я боялся. Тогда я стал бояться всего, кроме казни – она меня никогда не устрашала и даже притягивала. Время тянулось противной жвачкой, и я не знал день сейчас или ночь, а потом начались воспоминания. Первая и лживая ночь, когда я совершенно неожиданно испытал не ненависть с холодом, на которые надеялся, а страсть. Пытался уловить момент, когда страсть стала перерастать во что-то большее, чувствовал под ладонями горячую кожу и видел перед собой окровавленное лицо Локи, когда он ушел, когда его избили, когда я в первый раз остался с ним. Я слышал его голос, слышал смех, вспомнил все глупые идеи, коими он вечно сыпал, видел его взгляд, когда он сказал, что это все, почувствовал его дрожь, когда он говорил «прости». Фантом, что поселился со мной в камере, был довольно тихим, но одно его присутствие сводило с ума, однако я знал – в этом нет ничьей вины, кроме моей.
«Твои друзья пишут, что похоронили его, как положено», - этот голос не был похож на Локи. Он был тише, выше и гораздо нежнее. «Надеюсь, ты слышишь меня. Тони написал тебе письмо, он говорит что они с Сиф и Стивом обо всем позаботились, что Тони останется… Не знаю, что это обозначает. Тони останется, а остальные уйдут. Он просит прощения, что ничего не может сделать, а еще он сожалеет», - только под конец речи, я понял, что голос был женским. Тони просит прощения… Значит, он жив. Мертвецы, обычно, ничего не просят. «Завтра тебя не станет, и я… Я не жду от тебя раскаяния, так же не могу утверждать, что тебе это нужно, но можешь спать спокойно, я буду молиться о прощении твоих грехов», - очередная не складывающаяся в голове чушь намекнула на прогрессию моих галлюцинаций. Теперь, они еще и прощают мне грехи, однако в кое-чем галлюцинация не лгала: через несколько часов меня забрали.
Я бы с удовольствием шел с гордо поднятой головой, но был слишком измотан, что позвоночник отказывался держать тело. Двое охранников далеко не маленькой комплекции тащили меня по коридорам тюрьмы, где заключенные устроили бунт. Я не понимал, радуются они или протестуют, но гул стоял такой, что внутри что-то замирало. Он словно отчеканивали какую-то сложную мелодию, понятную только им, громкую, четкую, как марш, и в то же время хаотичную и непонятную. Их крики отдавались от черепной коробки, били в уши, что меня бросило в жар, но я почувствовал силу. Обернувшись назад, я понял, что четыре недели провел в бреду, что все стерлось, слилось в одно, я испытал слишком много всего, но оно прошло. Оно там, где-то далеко позади, и остался всего один шаг до спасения, избавления от страданий. Забыть все: семью, друзей, армию, непонимание, надежду, неудачи, привязанности, любовь. Я устал, сам же себя вымотал, потерял интерес ко всему, что происходит. А еще я скучал. Непрерывно скучал, даже когда меня настигали самые сложные моменты, когда я доходил до того состояния, что готов был в прямом смысле драть волосы на голове и калечить себя, моя тоска по Локи была неизменной.
Из моей памяти стерлись все воспоминания о том, как меня готовили к смерти, но зато я помню многое другое. Помню, как Маттиас повесил мне на шею цепочку, на которой висело то кольцо, помню, помню, как давил взгляд людей за стеклом, что решили восполнить отсутствие хлеба и зрелищ в своей жизни за счет чужой смерти, помнил суровый тон человека, что зачитывал мой приговор повторно, помнил мягкие и систематические удары пульса в висках, помнил, как они стали слабеть, помнил, как по венам пошел жгучий яд, помнил, как ярко светили лампы, помнил, как меня окутали теплые и такие знакомые руки. Я помнил, как последний раз почувствовал присутствие своего фантома. Я помнил, как он ласково звал меня с собой. Я помню, как остановилось мое сердце.