Одиннадцать друзей Лафейсона

Holy Ghost

– Мы можем приехать сюда позже, - нарушив тишину, Тор обошел Локи и встал к нему лицом. – Ты даже не выдержал и взял меня. Если хочешь…

– Я обещал. Обещал приехать, как только появится возможность, - в руках Лафейсона лежал большой букет лилий, которые он нервно прижимал к себе. – Ты можешь?..

– Быть первым? – Локи утвердительно кивнул. – Хорошо, - достав из брюк тонкое железное приспособление, Одинсон с несколько секунд поколдовал над замком и открыл резную железную калитку. – Нехорошо ночью по кладбищам гулять.

– Кто его знает?.. – выдохнул Лафейсон. – Они могут следить за чем угодно.

– Правило «пяти лет», - Тор вновь остановился и посмотрел на Локи. – Нас с тобой больше не существует, и возродить нас тоже нереально. Не бойся.

Кладбище выглядело заброшенным, хотя на деле таковым не было. Просто не каждый человек, как оказалось,

хочет лежать под ярко-зеленой постриженной лужайкой с невысоким камнем над головой. Кого-то прельщает тишина леса, высокие кроны деревьев, некая дикость и красивые эстетичные памятники в виде разнообразных крестов и большекрылых ангелов с грустными лицами. Каждая могила или склеп напоминали произведения искусства из разных времен, что прийти сюда можно было бы просто для общего развития, и не обязательно к «кому-то», но Локи и Тор прекрасно знали к кому идти.

– Франциск? – накренив голову на бок, Тор начал вчитываться в слова на склепе. – Марк Франциск Сорен? Вы серьезно?

– Помолчи, Тор Денвер Одинсон, - отодвинув Тора с дороги, Локи открыл невысокую дверцу.

– Погоди ты, - окликнув его, Одиносон включил ручной фонарь и подсветил им путь. – Мало тебе по такому месту ночью ошиваться, так еще… Локи? – каким-то чудом, Лафейсон уже оказался сидящим на полу перед огромной табличкой, исписанной мелким шрифтом. – Локи, я…

– Оставь нас на пару минут, - Лафейсон говорил тихо, низко, что становилось не по себе. – И мы уйдем.

– Я… Фонарь тебе тут оставлю. Хорошо? – Локи решил не отвечать. – В общем… М-да… Я ушел.

– Привет, - прошептал Лафейсон, когда шорох издаваемый Тором утих. – Знаешь, за все это время я частенько думал над тем, что сказать тебе, когда приду сюда, - Локи усмехнулся. – У меня накопилось заготовок на целую драму в сотню страниц… Но вот я здесь… И все выглядит настолько глупо, что… Что мне даже неудобно говорить. Но я попытаюсь, хорошо? – немного наклонившись, Лафейсон положил лилии перед собой. – Надеюсь, ты знаешь, что у меня все нормально, даже в некотором смысле отлично. С Тором, как видишь, идиллия… Нет… Бывает, конечно, находит, но оно все не страшное. Не так, как у нас с тобой. Мы-то бились до крови, а сейчас… У нас с ним скорее вечное состязание в олимпийском виде спорта «кто и кого первый достанет»… Ничья, Марк. У нас с Тором ничья. Я много думал над всем тем, что произошло, и каждый раз открывал для себя что-то новое… Ты знал. Знал, что мне с ним спокойно, знал, что я выберу жизнь за каменной стеной с поддержкой, пониманием, а не… Сидение на пороховой бочке. Боже… Что я несу? – проведя руками по волосам, Локи тяжело выдохнул и взглянул на часы. – У нас тут пересадка, а потом мы летим в Нью-Йорк. Нет, что ты? Я даже не думаю туда возвращаться, в стране кенгуру меня все полностью устраивает. Кстати, а ты видел хоть раз кенгуру? А лося? Черт… Ты… Ты прости меня. Я ни разу не стоял ни у одной могилы того, кого когда-то знал. Думал, что будет тяжелее. А мне… Мне не тяжело, Марк. Прости. Наверное, должно быть наоборот, но… Я спокоен. Ты же этого хотел, не так ли? Боже, как бы я хотел знать ответ… Как бы я хотел быть тем, за кого ты отдал жизнь. Не зря, а… Мне хочется быть достойным, - Локи замолк, и его взгляд притянул одна из фраз, начерченных на надгробии. – А тут ты прав. Каждый получает лишь то, что заслужил. Значит, все было так, как нужно, - привстав, Лафейсон отряхнул колени. – Я не могу пробыть тут дольше. Поверь, мне бы хотелось, но еще есть столько всего, чего бы мне хотелось успеть, и ты… Ты должен меня в этом поддержать. Ты боролся за это. Я… Я приеду, Марк. Не приезжают, когда забывают, а тебя невозможно забыть. Невозможно… Мне пора. Правда пора, и… Я уже один раз сказал тебе «прощай», и больше этой ошибки не повторю. Так что, до свидания, Марк. Мы обязательно еще увидимся.

***

Главный зал Парсонса никогда не отличался большими габаритами, напротив, все, кто приходил посмотреть представления, будь то постановка всемирно известной драмы, два часа нарезок короткометражных фильмов или выступление оркестра, чувствовал свое единение, как с окружающими, так и с самими артистами. 322 места в партере, 183 в амфитеатре и около пятисот мест приходится на бель-этаж и четыре яруса. Итого театр вмещал в себя не более тысячи человек, но больше никогда и не было нужно. Что преподаватели, что сами студенты не любили шумихи вокруг своих представлений, однако презентации выпускных работ вот уже последние десять лет собирали аншлаг. Будущие режиссеры, музыканты, художники, мультипликаторы, операторы, актеры, танцоры и многие другие ждали этого дня с замиранием сердца, а некоторые, как например Бальдр Одинсон, не находили себе места и методично начинали выдирать из головы ровно по одной пряди волос в день.

Бальд уже и не помнил, как он очутился перед зрителями, но факт того, что рядом, через толстое стекло, которое разделяло сцену ровно на две части, на каркасе кровати лежал загримированный Бартоломей и нервно сжимал и разжимал ладонь, говорил о том, что все, обратного пути нет. Страшный суд начался, скрипки вступили, и деваться больше некуда.

Зал замер в ожидании, а Одинсон, сидя на сколоченной на скорую руку скамейке, прятал голову в ладонях. Чем дольше он не сможет увидеть тысячу пар глаз, тем дольше сможет находиться в безопасности. Где-то над его головой должны были уже появиться объемные проекции очертаний тринадцати людей. Они должны разойтись, повергнув в шок следящую за представлением аудиторию, вспухнуть синим пламенем, а потом погрузить зал в темноту, рассыпаясь серебреными блестками, которые угаснут за метр до макушек зрителей. Объемная проекция всегда была коронным номером Бальда, особенно с учетом того, что доблестная компания Старк Инкорпорейтед изъявила желание работать с ним над рекламной компанией своих продуктов в последующем. Одинсон прекрасно знал причину своего «везения», но распространяться на нее не любил, а лишь робко пожимал плечами и объяснял все своей недюжей харизмой и врожденным талантом, но факт остается фактом: Бальдр всегда имел при себе все самые современные технологии для своей работы. Дело за малым – фантазия и руки из того места.

“Мурашки по коже… Нет чувства уверенности… Я убежден, что мне не вынести этого давления…» - далекий и кажущийся незнакомым голос Бартоломея проник в сознание, но Бальдр знал – это всего лишь фонограмма, такое невозможно воспроизвести обычному человеку. Слишком много фильтров, но так оно и должно быть. Значит, по стенам зала уже прошлись толпы просвечивающих синих людей, а за их спинами уже спускается белый экран, который представит своим зрителям черновые двигающиеся рисунки простым карандашом. Сколько бы не было споров о том, что нельзя соединять в выпускной работе два совершенно непохожих друг на друга стиля, Одинсон настаивал на своем. Это было красиво. Это было так, как нужно. И только так можно рассказать то, что хочется.

«Внутри есть что-то, и оно тянет меня ко дну», - Бальдр уже был готов унестись куда подальше, только бы не слышать ничего вокруг. Сейчас ему придется открыть рот, придется протянуть пару фраз, придется делать уверенный вид, а дальше можно будет действительно уйти. Главное при бегстве не упасть в оркестровую яму и не сломать скрипку, барабан и несколько пюпитров, как в последнюю репетицию. Благо Одинсон сломал не скрипача и барабанщика, но все же было неприятно.

– Я знаю, о чем ты думаешь, - Бальд дернулся, услышав голос Бартса в наушнике. – Если ты не вступишь вовремя, я сам тебя туда скину, клянусь.

Счет до пяти, и Бальдр открыл глаза, но ничего не увидел. Ребята из светильной галереи явно перестарались, натирая с утра свои лампы, но так оно будет и лучше. «Мурашки по моей коже», - свой голос показался странным, слишком низким и глубоким, что где-то внутри туловища в районе солнечного сплетения завибрировало. «Эти раны, они никогда не заживут», - Одинсон слышал эхо своих слов с некоторой задержкой. Фонограмма исполняла немного, но все же отличную гармонию от той, которую пытался изобразить сам Бальдр. «Я падаю, и это страшно», - второй голос с точностью повторял движения губ нарисованной копии Одинсона, только старше, которая смотрела прямо в зал своими серыми, но полными жизни глазами. Чтобы изобразить мимику Тора, Бальдру не пришлось много мучиться и думать, старые видеозаписи семейных праздников, наконец, пригодились. «Замешательство. Я не могу отличить правду от вымысла». «Я не могу отличить правду от вымысла», - вторил свой же голос, но чуть ниже, чтобы было похоже. Чтобы сложилось впечатление, что брат рядом.

Свет стал тише, и Одинсон, чтобы не калечить психику, вновь прикрыл глаза. Над головами зрителей разразилось море, со своей собственной жизнью, со своим характером. Спокойное, теплое, глубокое море, где на дне обитали крупные млекопитающие. Они находились в своей стихии, проплывали сквозь зал и исчезали в его стенах, на которых появились такие же белые полотна, как за спиной Бальдра и Бартоломея. Простой карандаш в укоренной съемке вырисовывал рукой Одинсона сменяющие друг друга лица и картины. Картины, которые рассказывали о людях, на чьи имена повесили знак «Уничтожить». Люди, которых молитвами их родных людей никогда не найдут.