Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря
Шрифт:
Генерал раздел мальчугана и пососал ему письку, размерами едва превосходящую плод ююбы.
Потом, повернув его к себе спиной, он принялся нашлепывать крохотную, худенькую и желтенькую попку. Схватив свою огромную саблю, он придвинул ее поближе.
После чего, наконец, вдел х... китайчонку в зад. Тот, похоже, был уже знаком с подобным методом просвещения Манчжурии, поскольку со знанием дела задвигал своим крохотным тельцем небесного педа.
Генерал приговаривал:
—
И его штырь почти целиком выскочил из гнезда, чтобы вновь туда прытко нырнуть. Когда наслаждение уже почти захлестнуло генерала, он схватил саблю и, стиснув зубы и не прекращая педалировать китайчонка, снес ему голову с плеч. Предсмертные конвульсии мальчугана доставили генералу почти непереносимое наслаждение, а кровь хлынула из перерубленной шеи, как вода из фонтана.
Генерал вытащил тогда из жопы свой кий и обтер его носовым платком. Потом он протер и саблю и, подобрав голову, отпавшую от маленькой тушки, показал ее Моне и Айдын, которые к тому времени сменили позу.
Черкешенка в полном раже, оседлав Моню, скакала на нем верхом. Ее сиськи так и плясали, а зад неистово вздымался и снова рушился долу. Моня с охотой лапал его чудесно круглящиеся пышные половинки.
— Поглядите, — сказал генерал, — как любезно улыбается малыш-китайчонок.
Голова жутко скалилась, но ее вид лишь удвоил эротическое рвение сношающихся, которые теперь трахались с еще большей горячностью.
Генерал отбросил голову, потом схватил жену за ляжки и засунул ей в жопу свою елду, чем преумножил удовольствие Мони. Два поршня, едва разделенные тонюсенькой перегородкой, принялись торкаться друг в друга мордочками, увеличивая наслаждение, испытываемое молодой женщиной, она кусала Моню и извивалась, как змея. Всех троих прорвало в один и тот же миг. Трио распалось, и генерал тотчас встал, поднял саблю и закричал:
— Теперь, князь Вибеску, тебе надлежит умереть, ты слишком многого навидался!
Но Моня без труда его разоружил.
Потом связал его по рукам и ногам и уложил в углу фургона, неподалеку от трупа китайчонка. После чего продолжал до утра сладостные потрахушки с генеральшей. Когда он, наконец, ее покинул, она была истомлена и спала. Спал и связанный генерал.
Моня отправился в палатку Федора, там тоже е...сь всю ночь напролет. Алексина, Жопопия, Федор и Рогонель спали, распростершись вперемешку на побросанных на пол плащах. Волосы женщин слиплись от спермы, а члены мужчин жалобно свисали.
Моня не стал их будить, а отправился побродить по лагерю. Здесь его оповестили о предстоящей битве с японцами. Солдаты снаряжались или завтракали. Кавалеристы чистили своих лошадей.
Один казак, у которого замерзли руки, отогревал их в п…дище своей кобылы. Животное тихо ржало, согревшийся казак вдруг влез позади него на стул и, вытащив огромную елду, длинную, как лргпко копья, с наслаждением запихнул ее кобыле в вульву, которая явно выделила лошадиную дозу афродизиака, поскольку человекообразное животное трижды кончило, размашисто помахивая чреслами, прежде чем сп...диться со стула.
Какой-то офицер, заметивший этот акт животного варварства, вместе с Моней подошел к солдату. Он резко отчитал кавалериста за то, что тот потакает своим страстям.
— Мой друг, — сказал он ему, — мастурбация — вот истинно воинская добродетель.
Всякий настоящий солдат должен знать, что в военное время онанизм — единственный допустимый любовный акт. Дрочите, но не трогайте ни женщин, ни животных.
С другой стороны, мастурбация весьма похвальна, поскольку она позволяет и мужчинам, и женщинам привыкнуть к скорому и окончательному их разделению. Нравы, рассудок, костюмы и вкусы двух полов становятся все более и более не похожи друг на друга. Уже давно можно это заметить, и мне кажется необходимым, если мы хотим господствовать на земле, учитывать тот естественный закон, который вскоре на ней установится.
И офицер удалился, оставив Моню, пока тот возвращался в палатку Федора, в задумчивости.
Внезапно до князя донесся странный шум, словно ирландские плакальщицы оплакивали где-то неподалеку неизвестного покойника.
Пока он подходил ближе, шум изменился, теперь его ритмизировали сухие шлепки, словно безумный дирижер стучал своей палочкой по пюпитру, пока оркестр продолжал играть под сурдинку.
Князь бросился вперед, и перед его глазами открылось странное зрелище. Подразделение солдат под началом какого-то офицера по очереди било длинными гибкими палками по спине обнаженных до пояса приговоренных к порке.
Моня, чье звание было выше, чем у офицера, командовавшего наказанием, решил взять руководство на себя.
Привели нового осужденного. Это был красивый татарский парень, почти не понимавший по-русски. Князь велел полностью его раздеть, после чего солдаты принялись сечь провинившегося, а утренний морозец добавлял свои укусы к хлестким ударам шпицрутенов.
Татарин оставался невозмутимым, и его спокойствие привело Моню в крайнее раздражение; он шепнул что-то на ухо офицеру, и тот тут же привел к месту экзекуции одну из подавальщиц пивной; это была дородная кельнерша, чей круп и бюст непристойно распирали обтягивающую военную форму. Эту симпатичную полненькую девушку ощутимо сковывала ее одежда, шла она вперевалку, словно уточка.
— Вы непристойно ведете себя, моя милая, — заявил Моня. — Таким женщинам, как вы, нельзя одеваться мужчинами; чтобы вы это усвоили, вы получите сто палок.
Несчастная задрожала как осиновый лист, но, повинуясь жесту Мони, солдаты сорвали с нее одежду.
Ее нагота замечательно контрастировала с наготой татарина.
Тот был высок ростом, с изможденным лицом, на котором светились спокойной злобой крохотные глазки; своей худобой его члены подобали бы Иоанну Крестителю, после того, как тот уже пожил в пустыне на одной саранче. Его руки, грудь и голенастые, как у цапли, ноги густо заросли волосами, а обрезанный пенис благодаря порке укрепился и топорщил налитую пурпуром головку, напоминавшую цветом блевотину опившегося красным вином пьянчужки.