Одинокий некромант желает познакомиться
Шрифт:
— Она прожила здесь не один год.
— И что с того? — изящно приподнятая бровь, выражение легкого недоумения, которое скорее маска и часть великосветской игры. — Вы же понимаете, о чем я. На Белой улице мещанину делать нечего, и не важно, сколько у него денег. Я уже рекомендовала это место некоторым… людям, и мне бы не хотелось их разочаровать.
Может, попросить у Земляного еще голема? Есть у него в запасе тварь-другая. И защиту обновить, потому что угроз не прозвучало, но Глеб понял.
Действительно
И склонил голову.
— А еще мне не нравится Ольгина увлеченность этой женщиной. Может, вы обратите на девочку внимание?
— Для чего?
Эта белая совершенная комната вдруг показалась ему грязной. Белой, но все равно грязной.
А главное, что все-то ему в этой игре знакомо. Жесты. Маски, сменяющие друг на друга. Полутона речи, благодаря которым Евгения играет со смыслами.
Нет, не зря Глеб покинул Петергоф, хотя и предлагал Николай остаться. Весьма настойчиво предлагал. И место обещал при дворе с немалой перспективой, да только тошно там.
Тесно.
— Меня давно уже не огорчает ее выбор знакомств. Понимаю, что это все юношеский максимализм. Ей хочется доказать, что она самостоятельна. Да и супруг мой, пусть был хорошим человеком, но баловал ее безмерно. Ольга склонна к эпатажу, а порой совершенно неуправляема… мне бы не хотелось, чтобы она оказалась под чьим-то дурным влиянием.
— Возможно, вам стоит больше доверять дочери.
Евгения улыбнулась, этак, с оттенком снисходительности, всем видом показывая, что она, конечно, доверяет, но… не настолько же, чтобы позволить несмышленой девочке обзаводиться ненужными знакомыми.
Впрочем, она помнила правила.
И улыбка изменилась.
А в глазах блеснул лед. Но княгина произнесла:
— Впрочем, что это мы все о делах и о делах… расскажите лучше, кто сделал это прелестное чудовище? В нынешних обстоятельствах я бы не отказалась приобрести нечто подобное…
…чудовище держалось подле Анны, и одно это обстоятельство действовало на Глеба успокаивающе.
— Боюсь, он существует в единственном экземпляре.
— И создать второго…
— Это не ко мне…
— Тогда, тот юноша со скверным характером? Вы не можете быть так жестоки…
…мягкий этот голос обволакивал, он тревожил тьму, и та, оживая, нашептывала, что, если бы тогда, раньше, Глеб не струсил, ему не пришлось бы выслушивать все это.
И что еще не поздно.
Шея у княгини тонкая, белая… такую двумя пальцами переломить можно. И если Глеб рискнет, то ему станет хорошо.
Он получит удовольствие.
Редкое удовольствие от чужого страха.
— Боюсь, — ему с трудом удалось заткнуть тьму, — это не в моих силах, но я…
…вечер был… тяжелым.
Чай.
И разговор, который тянулся и тянулся, но как-то мимо Анны. О ней будто бы забыли, и нельзя сказать, чтобы специально,
Евгения царствовала.
И за столом в том числе. Она была мила. Очаровательна. Весела.
Утомительна.
Она была и только она. Рядом с нею не оставалось места собственным детям, что уж говорить об Анне. И ей лишь хотелось, чтобы эта пытка закончилась.
Когда-нибудь.
И она, опустив руку под стол, — вряд ли стоило надеяться, что это осталось незамеченным — пересчитывала чешуйки на морде Аргуса. А тот тыкался влажноватым носом в ладонь и норовил поймать пальцы.
— А ваши родители…
— Простите? — Анна отвлеклась от собственных мыслей и, вытащив руку из пасти голема, осторожно вытерла ее о платье. — Задумалась.
— Над чем-то важным?
— Безусловно, — у нее хватило сил ответить улыбкой на улыбку. — Для каждого человека, полагаю, его мысли важны и интересны.
Она устала быть вежливой, еще в той, прошлой жизни, когда имя Лазовицких было известно немногим. Когда их приглашали в свет, оказывая услугу в ответ на помощь Никанора. И выправив приглашение, забывали.
В свете хватает чужаков.
Анна помнила и это вежливое равнодушие. И любопытство, за которым ей виделось желание посмеяться. Собственный страх, сменившийся вскоре глубокой усталостью. Каждый новый выход превращался в пытку.
…потерпи. Скоро они сами будут искать встреч и знакомств.
Никанор оказался прав.
Но легче Анне не стало.
— Что ж… рада, если так, — Евгения умела смотреть тем особым взглядом, который сполна давал ощутить собственную никчемность. — Мы беседовали о родителях. О склонности детей перенимать их таланты. Или не перенимать. Вот Ольга пошла в отца, она маг жизни. А вы?
— Тоже в отца.
Вопрос только, в какого, но матушка магом не была.
— И кем он был?
— Целителем.
— А ваша матушка?
— Монахиней. Была. И осталась. Она жива…
И завтра, быть может, Анна встретится с ней и спросит, в чем же провинилась так, что матушка наградила ее проклятьем.
Что ей ответят?
Аргус ткнулся лбом в колени, то ли отвлекая, то ли выпрашивая ласку.
— Рада за нее. Слышала, вы ведете весьма уединенный образ жизни. Может быть тоже… собираетесь принять постриг?
Почему-то в вопросе Анне почудилась издевка.
— Нет. К сожалению, моя вера не настолько сильна.
— Меня всегда удивляли женщины, отказывающиеся от мирского. Какая сила воли должна быть. Какая самоотверженность…
…вот только ветер, скользнувший на плечи бесплотною шалью, шепнул, что не стоит доверять. Ему, ветру, не по нраву был этот дом, потяжелевший, закованный в позолоту и мрамор. Он утомился от показного совершенства хозяйки и желал выбраться.
И Анна всецело разделяла это желание.