Одинокий некромант желает познакомиться
Шрифт:
Пальцы, ставшие вдруг неповоротливыми?
Но это все мелочи, на которые не стоит обращать внимания, ведь беременность — есть естественное состояние для женщины, а неудобства — малая цена за возможность совершить чудо рождения.
Вот только слабость не оставляла.
И когда Платон потребовал, чтобы Евлампия оставила госпиталь, она с немалым облегчением согласилась. Дома же… как-то само собой вышло, что война затихла, ибо требовала сил, которых у Евлампии не осталось вовсе. Теперь целыми днями она лежала и дремала, выплывая из этой дремы лишь затем, чтобы выпить киселя,
Старуха и та, укоризненно цокавшая языком, вдруг преисполнилась сочувствия. Она помогала переоблачаться, заставляла мыться и поливала Евлампию святой водой. Приносила иконки, шептала молитвы и варила те самые кисели.
А Платон мрачнел.
День ото дня… день ото дня…
— Слабый плод, — сказал он как-то после очередного осмотра. — Боюсь… прогноз неутешительный.
Он перестал улыбаться.
И разговаривать на темы иные, кроме ее, Евлампии, состояния. Он вливал в нее силу. Он приносил какие-то зелья, которые подергивали разум ее дурманом. Он думал лишь о ребенке. Это Евлампия поняла ясно, как-то вдруг, стоило взглянуть в лицо мужа.
…если будет выбор.
В госпитале всякое случалось, и порой мужей заставляли выбирать. И за этот выбор целителей часто проклинали, но… Евлампия точно поняла, кого выберут.
Теперь в ней поселился страх.
Он не оставлял ее ни в забытьи, ни во сне. Порой она проваливалась в странную зыбь, в которой чувствовала, как ненавистный плод сжирал изнутри ее, Евлампии, тело. Он зрел, подтачивая ее силы. Он… забирал все.
В том числе любовь.
Мужчина, в котором еще недавно Евлампия видела смысл жизни, вдруг стал чужим. Он приходил. Что-то говорил. Трогал ее сухими горячими руками, подкармливая плод, и в этом ей виделся заговор, подспудное желание мужа избавиться от нее, от Евлампии. Убить…
…целители могут убивать.
Она знает.
И беспокойство заставляло вставать, скидывать путы сна, выбираться и искать, искать выход, которого не было. Она бродила по чужому дому — теперь Евлампия явственно понимала, что никогда-то он не станет ее собственным — и подмечала мелочи, на которые прежде не обращала внимания.
Ее платья убрали.
Куда?
И не потому ли, что старуха знает — Евлампии не пережить роды?
Ее корзинку с рукоделием спрятали. Нельзя беременной узлы вязать. Так ей сказали, а на деле старуха просто спешит избавиться от всего, что принадлежит Евлампии.
Платон доволен.
Ребенок вновь растет. И Евлампия это тоже чувствует. Ее живот сделался огромным, он надулся пузырем, в котором плавает самое уродливое — в этом она не сомневалась — создание, которое убьет ее.
Они этого хотят.
Все.
Платон, подспудно осознавший, что совершил ошибку.
И его сестрица, не скрывавшая своей нелюбви к Евлампии. Бывшие ее коллеги… они будут рады, если Платон овдовеет. И та тварь, которая внутри, толкается, скребется, того и гляди прорвет плодный пузырь, а следом и сам живот. Порой ощущения становились настолько острыми, что Евлампия замирала в ужасе. Ей казалось, что стоит пошевелиться, и все, ее плоть треснет, выплеснув околоплодные воды и тварь…
Она не
А Платон потребовал, чтобы Евлампия поехала в госпиталь. Дескать, срок уже большой, а ситуация сложная, и он опасается, что роды вот-вот начнутся.
Сама Евлампия не справится.
Она согласилась.
Она поняла по взгляду, что, вздумай она отказываться, все одно увезут. Скрутят, спеленают, опоят и увезут, чтобы разрезать живот. Евлампия видела, так делают. Правда, матери выживали редко, а потому…
…она собралась.
И позволила проводить себя в коляску.
Из коляски — в госпиталь, в палату, которую ей выделили отдельную. Ее окружили лживой заботой, за которой ей виделось одно лишь желание — помочь той твари, что внутри, убить Евлампию.
Роды начались на рассвете.
Она ощутила ноющую боль внизу живота, и поняла, что происходит. Ей бы позвать на помощь, но… Евлампия заставила себя встать.
Одежды ей не оставили, одну лишь длинную больничную рубаху.
Все равно.
Она выглянула в коридор. И убедилась, что сестры спят на посту. Нет, если бы Евлампия дотянулась до колокольчика, то разбудила бы… к ней бы пришли… помочь… твари помочь. А Евлампия умерла бы. Это знание гнало ее прочь.
Она знала, где взять платье медсестры, пусть и село оно криво, ибо мешал живот. Но наверх Евлампия накинула пальто.
Она вышла черным ходом, чтобы свернуть в ближайшую подворотню, а оттуда… она шла и шла, забиваясь все глубже в лабиринт городских улиц.
Встречались ли ей люди?
Евлампия не помнит. Собаки, которые привязались, были. Бродячая стая шла следом, подгоняя ее рыком, но их почему-то Евлампия не боялась. Еще она помнит грязный закуток меж двух домов. Дождь, который лил и лил, черную жижу под ногами.
Изматывающую боль.
Она то накатывала, то отпускала, позволяя сделать вдох, чтобы накатить вновь. В какой-то момент она, верно, лишилась чувств, потому что все прекратилось. Когда же Евлампия пришла в себя, то…
— Он был уродлив, этот младенец. И вовсе не потому, что я его ненавидела. Нет. Я повидала на своем веку изрядно новорожденных. Я знаю, какими они должны быть. Да, в них и в самых здоровых нет особой красоты, но этот… сросшиеся ножки, вспухшая голова, которая с одной стороны придавлена, а с другой будто горбиками пошла. Он не дышал. Я… я не сразу решилась прикоснуться к нему. Он лежал и даже собаки брезговали…
Старуха закашлялась. И кашель сотрясал тощее ее тельце. А она не пыталась ни сесть, ни хотя бы прикрыть рот. И Анне подумалось, что, если болезнь заразна, то…
Чего ей бояться? Она все равно скоро умрет.
Но нет, откашлявшись, старуха легла на бок, подтянула ноги, прикрыв их грязным подолом, и продолжила.
— Не знаю, что было со мной, но после родов наваждение будто бы схлынуло. Я вдруг явственно осознала, что не могу показать это Платону. И ладно бы только ему, но ведь увидят все… заговорят… сочувствовать будут. Ему. Почему-то всегда сочувствуют только мужчинам. А я… меня сделают виноватой. Господь, он видит… крест несет…