Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса
Шрифт:
Краем глаза успеваю заметить: собственное отражение в троянских рядах. Волчий плащ, лук из рогов серны.
Только тетива — к груди, не к уху.
— Менелай!!!
Он обернулся.
Я до сих пор горжусь этим своим криком.
Стрела, нацеленная в сердце, вошла младшему Атриду в левую руку. Над локтем. У него же — кровь! порченая… он же истечет!..
Где лекари?
— Где?! — эхом ревет Менелай, вырывая из раны стрелу
42
Боевые сапоги — греч. «эмбаты»; на толстой, подбитой гвоздями подошве, с массивным и низким каблуком.
Глазами он ищет Париса, но петушка больше нет здесь. Лишь черное облако клубится под ногами. Черное, смешное облако. Однажды я уже видел такое: когда девушка в белом пеплосе летела через эфир, прочь от авлидского алтаря.
— Где эта тру сливая собака?! Я победил его! Я победил! Клятва! Отдайте Елену! Оставьте себе выкуп, все оставьте — Елену отдайте! Вы клялись!
— Слово басилея Приама! — башней выступает вперед старший Атрид, поддерживая брата.
— Клятва! Верните! — орут уже все. И я, кажется, тоже.
Троянцы, затравленно озираясь, начинают медленно пятиться.
— Подлые трусы! Выкормыши Ехидны!
— Клятвопреступники!
— Месть!
А народ-то: без лат, без оружия… смотреть народ пришел, по-честному…
Когда меньше чем через час два войска сходились на Фимбрийской равнине, сыпля проклятиями, рядом с Одиссеем случайно оказался Махаон-лекарь. Кругленький, румяный. На боку, рядом с ножнами, сумка примостилась: снадобья таскать.
— Как там наш? — окликнул его рыжий.
— Не поверишь! — В глазах лекаря светилось искреннее изумление. — Заросло, как на собаке! Даже перевязывать не пришлось. Святая кровь! Серебряная!..
Тогда Одиссей не успел осознать подлинный смысл этих слов.
Не успел даже удивиться в ответ.
Потому что началось долгожданное: война по-человечески.
ЭПОД
Старая смоковница склоняется ко мне. Тянет сухие, узловатые руки, будто хочет обнять. Ты одряхлела, смоковница. Скрипишь на ветру, роняешь сухие листья, когда подруги еще вовсю щеголяют зеленью нарядов. У тебя недостает многих ветвей: пошли на растопку, взвились в небеса сизым дымом. Ты напоминаешь мне мою милую нянюшку. Эвриклея так же ждала меня, старилась, скрипела под ветром, теряя ветви и листья, — но держалась. До последнего.
Вот он, последний — я.
Порыв ветра приносит целую волну запахов: горечь миндаля, аромат лаванды, пряность цветущего персика (хотя персики давно отцвели!) — и вонь
Так пахнет ночь на Итаке. Дома.
Больше нигде ночь не пахнет так: всем сразу.
Поют ступени под тяжелыми шагами. Знакомая тень перечеркивает рассохшиеся доски. Правильная тень: плоская, как и положено. Черная. Лежит на полу террасы, а не бродит вокруг, вздыхая безмолвно.
— Поднимайся, Диомед, — говорю я тени. — У меня вино осталось. Кислое, правда. Хочешь?
— Хочу, — откликается ночь, насквозь пронизанная лунным серебром. В следующий миг света на террасе становится больше. Тень удлиняется, ложится мне под ноги, а над ней завис ее хозяин: Диомед, сын Тидея.
Живой.
— Не спишь? — Он садится рядом. Берет у меня кувшин, делает несколько глотков прямо из горлышка.
— Да вот…
— Ну и ладно. Бывает.
Говорим ни о чем. Умолкаем. Ветер тайком прошмыгивает вдоль террасы, и вновь ноздри щекочет удивительный, неправильный, невозможный в это время года аромат цветущего персика. Хотя мне ли говорить о невозможном? Всю короткую жизнь я только тем и занимался, что пытался сделать невозможное возможным, а там — и единственно существующим.
Иногда получалось.
— У тебя хорошо, рыжий. Виноград, оливы. Тихо. Только море шумит. Что, снова мы вдвоем? Ночью, с глазу на глаз?! Может быть, мне опять попробовать убить тебя?..
Это он так шутит. В последнее время у него такие шутки.
Я ведь помню, Тидид. Я все помню…
…Сумерки лиловым покрывалом валились на Троаду. Падали, рушились, обрывались — и никак не могли упасть окончательно. В поле, в той стороне, где невидимкой притаилась Троя, загорались огни: десятки, сотни!
Костры.
Впервые троянцы не втянулись с темнотой в город, заночевав в поле. Сон бежал от Одиссея; от его шатра вражеский лагерь был неразличим, вот рыжий и взобрался на вал. Там и присел: на корточки.
Смотреть на кусочек будущей победы.
Росток возвращения.
Издали доносились переливы свирелей, вскрики цевниц, молодецкое гиканье. Значит, раскрашенный фракиец оказался проворен: дошел. Веселись, крепкостенная Троя! Не бывать больше в чистом поле страшному Не-Ел-Сиська! Сегодня ахейцев потеснили, завтра вообще в море скинем — хвала богам, вразумили, как воевать надо!
Радуйтесь, троянцы…
— Лаэрти-и-ид!
Вот тебе и раз! Кто ж это шастает на ночь глядя? Неужто няня Эвриклея с Итаки приплыла: звать ужинать? Нет, не няня.
Жаль.
…Они ведь сначала ко мне пришли. В разведку отправить. Ты, говорят, Диомед, храбрец из храбрецов. Куда как богоравен: и Феба в бегство обратил, и Киприду — копьем, и Эниалия — копьем, и самого Громовержца — тройным загибом, потому как копьем не достать… Иди, разведай. Тут я тебя, рыжий, в спутники и затребовал.