Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса
Шрифт:
— Вот, Одиссеюшка… возьми…
На маленькой, исчерканной еле заметными штрихами ладони Далета лежал золотой лотос. Драгоценный венчик с обрывком мясистого стебля.
— Чего тебе зря потеть? А так: куда хочешь, туда и пойдешь. Или давай вместе: скажем, на орхоменскую полянку. Мясцо жареное, дриадочки… Ты бери, бери! Пожуй маленечко!..
— Давай вместе, — мрачно сказал рыжий. — Только без мясца. И без дриадочек. Я слушаю.
— Ну, слушай, родной, слушай. Чего тайночки-то городить?.. На пустом-то месте?!
И Одиссей
Ага, отвернулся.
Память ты, моя память!
Объятый ночью, я вспоминаю беседу с расслабленным, тихим Далетом. Пою самого себя жертвенной кровью. Держу на ладони вожделенный лотос. Да, лотофаг говорил откровенно. Правду. Чистую, будто детская слеза. Отвечал на любой вопрос, убивая его легко и бесстрастно. Оказалось: я действительно вполне мог спасти Аякса Оилида, погибающего в пучине. Вмешаться. Погасить лже-маяки. Напав сзади, задушить коварного Навплия. Сразиться в небе с синеглазой совой; сразиться в море с пеннобровым бородачом. Почему бы и нет? Вкусивший лотоса свободен в медовой реальности грез. Любое место доступно, и позволительно вторгаться в ход событий. Сладкая приманка: действовать в гуще происходящего, одновременно находясь как бы сверху. Видя невидимое. Зная непознанное. Имея возможность переиграть неудавшуюся попытку.
За час сна прожить целую жизнь.
И очнуться в безопасности.
— Я хочу домой, — сказал я, когда лотофаг замолчал. — Вернее, я хотел домой. Почему у меня не получалось?
Шафрановые веки слегка дрогнули:
— Домой? А у кого, милый мой, еще не получалось попасть к тебе домой?
…Минутой раньше мы смеялись. Это когда она рассказывала, как пыталась не пустить меня на сватовство в Спарту. Но потерялась, ища Итаку; даже название такое — Итака — вылетело из головы…
И еще, хрипловатым папиным голосом:
«…Я вывел корабль по неизвестным путям, я не видел того, что видели остальные; я вернулся домой, но с тех пор Глубокоуважаемые слепнут, когда хотят обратить свой взор в сторону Итаки и некоего Лаэрта. Забывают, теряют нить рассуждений; отвлекаются на что-то иное…»
— Я! Далет, я ведь…
— Брось кричать, Одиссеюшка. Ты ведь теперь тоже чуточку боженька. С лотосом, без лотоса: куда уж тебе — домой… Забудь.
У корабля разорялся контуженный эфиоп. Качало его, будто до сих пор в море. Рожа черная, под глазами мешки фиолетовые. Набрякли, отекли. Губы в мелких трещинках. Судовая охрана зевала, косилась на Ворона без интереса. Один Протесилай слушал внимательно. Да еще жена филакийца. Кому рассказать — засмеют. Мышка она.
Одиссей раньше думал: ссадить бы ее надо. Где-нибудь. Раз думал, два думал, потом забыл. Отшибло.
А сейчас: поздно.
Где ее, бедолагу, ссаживать? Не здесь же!
— Большой хозяин! — это Ворон рыжего издалека приметил. — Большой хозяин, да! Дядя Одиссей!
Да иду я, иду, молчит рыжий.
Подошел.
— Дураки они! Дураки, да! Я к тебе, большой хозяин, только ноги не держат… смеются они, да!..
Дикое зрелище: бледный эфиоп. Пепельный. Осекся, губищи раскатал. Мешки-подглазники студнем затряслись:
— Ты ел, да?! Дрянь-цвет ел, да?!
Ну да, кивает рыжий. Было.
— Беда! Ай, беда! Ворон малый был, старуха Ньякай-онго пугала, да! Кто дрянь-цвет жует, пропадет пропадом! Ворон мужчиной стал, по морю плавал, харранский купец Ворона пугал! Не жуй дрянь-цвет!
Забылся эфиоп. Схватил большого хозяина за плечи. К себе притянул: глаза в глаза.
И обмяк седой бродяга:
— Прости, большой хозяин… прости дурня Ворона. Тебе можно, да?
Можно, кивает рыжий. Все мне можно, да не все нужно. Ты, дружище, пойди поспи.
Оно, когда по башке приложат, больше спать надо.
Протесилай позже сказал: он судовой охране запретил жрать всякую пакость. Эфиоп, не эфиоп, а мало ли чего местные тащат. Из подаренной еды выбрал каждый цветок, в море кинул. Красиво: золото по лазури плывет. Чем дальше, тем красивей. Правильно, соглашается Одиссей. Охране лотоса не давать. Хотел было пересказать филакийцу свой разговор с круглолицым Далетом — раздулмал. Сперва самому хорошо бы разобраться.
Пошел разбираться.
Общину лотофагов вдоль-поперек шагами измерил. Шалаши, пальмы. Кусты. Ручей. Тамаринды колючие. Все, как у людей, да не все. Очагов, например, нету. Земляных печей хотя бы. На чем они лепешки пекут? В ладонях?! Кладовых нет. Жертвенников: хоть бы один сыскался. Не люди живут — ветер. А шалаши для потехи: в ветках шуршать.
Хорошо по общине ходить.
Свободно.
Лотофаги желтой дремой забылись, нет им дела до тебя. И свои, кто драгоценный цветок попробовал, дремлют. Счастливей лиц в жизни не видал. Дети малые, мамой расцелованные.
Вот оно, счастье.
Странное чувство: действительно, как в детстве. Когда впервые Номос вокруг себя скорлупой ощутил. Вот и сейчас: молчит ребенок у предела. Исчез, водой смыло. Не дождешься медного гула: где ты, былой панцирь?! Где ты, гонг?! Голым себя Одиссей ощутил. Мягким. Летал в небе матерый орел, устал летать, сел на скалу. Вновь птенцом стал, съежился, а вокруг скорлупа тоже — по новой. Шепчет: все в порядке. Бормочет: успокойся! Защищу, спасу. Обороню-укрою.