Однажды в Бишкеке
Шрифт:
— Ну что же, Зильбер, — подвел итоги капитан Зах. — Пойдешь под трибунал. Сразу после Песаха. Я сам буду тебя судить. А пока…
Я не смог дослушать, что будет пока. Непреодолимая сила толкнула к краю башни, и душераздирающий вопль смертельно раненного верблюда разорвал ночную тишину. Когда я обернулся, Шмулика на вышке не было.
День четвертый (утро)
«Не, не посадит. Забздит. По такой фигне милуимника сажать?! Да у него людей не останется! Подумаешь, нажрался и заснул! Садирника посадили бы, это точно, согласен.
После упорного ковыряния Эйнштейну удалось, наконец, открыть две бутылки пива одну об другую. Крышечки, отскочив, ударили в брезент палатки и попадали на землю. Пена зазывно растеклась по горлышкам.
— Ну, как говорится, с наступающим тебя праздником Песах! А также всех христианских младенцев!
Мы задвигали кадыками.
— О-о, хорошо! A-а, хорошо! И боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, сука, стихает… Не, я тебе говорю: не посадит! Даст неделю условно, и разойдетесь как интеллигентные люди.
— Свежая газета! Свежая газета! А вот кому «Последние известия»! Праздничный выпуск. Специальное литературное приложение! Читайте в номере!.. Э-э-э… короче, сам почитаешь. Ой, я тоже пива очень хочу!
Юппи бросил мне на живот (а я, как догадывается проницательный читатель, лежал плашмя на раскладушке) газету и, достав из сумки бутылку пива, начал в рассеянии оглядываться вокруг в поисках, чем бы ее открыть.
— Один экземпляр привезли на весь гарнизон, волки! Чуть до драки не дошло. В шесть секунд расхватали по кускам. Хорошо хоть, что ты «Спорт» не попросил. За «Спорт» вообще бы убили… ну дайте же открывашку какую-нибудь, люди!
Я ахнул:
— Кто к нам приехал, пацаны!
— Кто? Кто к нам приехал?
— Умберто Эко! Здесь вот интервью с ним.
На свою голову я это сообщил, потому что меня тут же припахали переводить.
Не без умиления журналист рассказывал о том, как всемирно известный медиевист-семиотик сделал из него вассала. Сославшись на занятость, Эко согласился дать интервью только при условии, что журналист отвезет его в своей машине в отель на Мертвом море, где проходил симпозиум. По дороге как раз и побеседуют. Они тронулись в путь. Журналист крутил руль по серпантину. Эко курил сигарету за сигаретой. Его мучила совесть. Чем бы он ни занимался, его мучает совесть за то, что он занимается этим, а не другим. Известность давит ужасно. Он, например, не может спуститься утром в киоск и купить «Плейбой», ведь об этом немедленно станет известно прессе…
— Давайте пособим профессору, — предложил Эйнштейн. — Отправим ему эротических изданий по почте. «От анонимных доброжелателей». Как думаете, мужики, «Кавалер» сойдет?
С особой похмельной ясностью я представил себе, как автор «Маятника Фуко» открывает почтальону дверь, расписывается за нашу посылочку, растерянно листает жалкую порнуху с вкраплениями русского текста… нет, никогда не врубиться болонскому мудрецу во всю эту семантику!
Пиво, однако, возымело действие, и очи мои смежились.
День
Колониальная форма больше всего идет аборигенам. Я это отметил еще в детстве, когда смотрел фильмы про индейцев. Американский индеец в форме федералов выглядел в сто раз круче, чем белый. Вот и бедуинский следопыт в форме Армии обороны Израиля смотрится куда интереснее, чем еврей. Моему сердцу так же чрезвычайно мила эмблема этого рода войск: на плечевой нашивке у следопытов изображен крылатый верблюд. Разлепив глаза, я аккурат в него и уперся. На Юппиной койке лежал почему-то бедуинский следопыт. В руках он держал раскрытый «Кавалер».
Почувствовав мой взгляд, следопыт смутился, закашлялся, кивнул на журнал и робко спросил:
— Ничего, что я без спроса?.. Можно?
— Да сколько хочешь, друг! На здоровье!
— Спасибо, друг!.. — Следопыт протянул мне большую черную ладонь: — Мухаммед!
— Мартын!
Со стороны рукопожатие напоминало агитационный плакат, призывающий к дружбе народов. Я поспешил внести в нее дополнительную лепту:
— Как будет по-арабски подарок?
— Ѓадие.
Я залез в сумку, вытащил оттуда стопку «Кавалеров» и отдал их Мухаммеду:
— Держи! Это — ѓадие! От меня и от моих друзей!
Мухаммед прижал руку к сердцу и произнес сдержанно, но с чувством: «Спасибо, брат!» У него были большие страшные глаза с желтоватыми белками. Мы попили кофе. Следопыт подхватил журналы и начал откланиваться. Еще раз поблагодарил за подарок. Теперь, сказал он, я желанный гость в любом шатре племени Аль-Азазме, живущего по обе стороны границы. Надо только сказать, что от Мухаммеда.
Следопыт ушел. Я улегся обратно в койку. В безнадежной духоте этого дня я хотел бы признаться, любовь моя, что, хотя я и выучил только что полезную арабскую пословицу: ид-диния зай хъяра — йом фи-идак, йом фи тизак («жизнь что огурец: сегодня в руках, а завтра в жопе») и профессионально рад новому приобретению, мне бесконечно грустно. Устал я что-то.
В юности я недоумевал и возмущался: почему Мастер заслужил не свет, а какой-то дурацкий, никому не нужный покой? Теперь-то я понимаю, что он удостоился самой высшей награды. Я корыстолюбиво прикидываю: если Мастеру дали покой, на что может рассчитывать Переводчик?
Сегодня ночью, любовь моя, я читал Библию и много думал. Я понял, что мне никогда не даст покоя одно место в тринадцатом стихе первой главы Экклезиаста:
И предал я сердце мое, чтобы исследовать и испытывать мудростию все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем.
Казалось бы, ничего особенного, да? Человек исследует природу; занятие это не из легких, тяжелое, можно сказать, занятие. Но человек не сдается, упражняется. Да только вся эта оптимистическая трагедия существует лишь в русском переводе. В оригинале занятие не тяжелое, оно откровенно плохое — инъян ра. Плохое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем!