Однажды в Бишкеке
Шрифт:
Народ начал суетливо тесниться, выделяя ротному местечко, но Зах, сияющий как тульский пряник, сказал, что он только на минутку; взял с блюда кусок мацы и, жуя на ходу, обошел вокруг весь стол, чтобы каждого похлопать по плечу. Дойдя до меня, он наклонился и тихо произнес: «Завтра, Зильбер, завтра. Я не забыл. Готовься».
В живот и в голову ударила волна брезгливой ярости. Этот чуждый козел без понятия вдруг держит меня, словно букашку, под своей лапой?! Я готов был перевернуть стол, заехать Заху по морде или трахнуть
Опустив голову, я сдержался. Злость понемногу отступила. И малознакомое мне до сих пор чувство покоя стало занимать ее место. Я почти физически ощущал, как покой вливается в заправочный бак моей души, наполняет его доверху и вот уже начинает переливаться через край. У меня закружилась голова, как перед приступом. В мгновенном ярчайшем всполохе все вдруг нашло свое объяснение. Только на этот раз я не грохнулся в обморок.
Спокойно и с достоинством я доел халявную порцию карпа, допел вместе со всеми песню о том, что жизнь — это очень узкий мост, очень узкий мост, и по-английски покинул праздник.
Палатка следопытов стояла на отшибе. Бедуины лежали вокруг костра, протянув к огню босые ноги. Я позвал Мухаммеда. Мы отошли в сторону, и я объяснил ему суть дела. Не задавая лишних вопросов, Мухаммед нацарапал на оборотной стороне моей визитки («Мартын Зильбер, все виды переводов») несколько арабских слов. Мы обнялись.
В принципе, дел у меня больше никаких не оставалось. Только вот с тобой мы не договорили, любовь моя! А знаешь что? Я все тебе напишу. Время еще есть.
…Я дописал послание и курил, лежа на раскладушке. Праздник между тем был в самом разгаре.
Мои друзья уже закончили пить сладкое вино и перешли на бренди, разливая его под столом с неуловимой для израильского глаза сноровкой. Кроме того, под шумок праздника они перешли с иврита на родную речь. Музей русской жизни вновь развернул свою скатерть-самобранку. В нашем сегодняшнем репертуаре живая самобытная дискуссия: «Кто такой Бог: диджей или клипмейкер?»
Но сегодня не я дежурю в музее. Не моя смена.
Я курю, лежа на раскладушке. Я думаю.
Будь я богат, ни за что не стал бы писать роман. Я бы лучше нанял психоаналитика. Валялся бы себе на кушетке с чашечкой кофе и кальяном и гнал телегу за телегой, не утруждаясь тем, чтобы фильтровать базар. Но мне повезло: я беден. Бедность привела меня в дворницкую. Она же сделала из меня сочинителя.
Роман мой подходит к концу. Припишу еще только эпилог, который, что греха таить от изощренного читателя, был придуман в судьбе героя заранее.
Я думаю, все ли я рассказал, что хотел? А еще: не сболтнул ли я лишнего?
Слово не воробей чирик-чирик на кушетке у психоаналитика. Написанного уже не исправить. Но, кажется, еще осталось время на одну последнюю, прощальную телегу
Прощальная телега (хорошо темперированный базар)
Юппи завел собаку и назвал Митричем. Эйнштейн Митрича чморил. Он говорил ему всякие гадости.
А Юппи очень любил Митрича. Он водил его гулять и подолгу держал перед зеркалом, чтобы у него развивалось самосознание.
Митрич был веселый и несуразный, с маленьким тельцем на жутко длинных ногах. Он перетрахал всех овчарок в районе Белорусского вокзала.
Сегодня в Жидоприемнике праздник. Кажется, Новый год. Да, точно, Новый год!
Эйнштейн руководит экспериментом. Две недели он боролся с собой и другими, чтобы не выпили бадью браги в пинг-понговой комнате. Теперь он прилаживает к скороварке собранный из соплей и изоленты самогонный аппарат неестественной протяженности. Он командует Юппи: «Держи с того конца, будешь юстировать!»
Мы с Митричем возимся в коробке с магнитофонными лентами. «Мальчика! — просят друзья. — Поставь мальчика!»
Магнитофон «Комета» я забрал у родителей. Когда-то дядя Фимчик из Одессы подарил им на свадьбу двести рублей. Мама хотела купить мотороллер, а папа очень хотел магнитофон. Во мне с детства сидит запах уксуса, которым склеивали вечно рвущуюся пленку. Я ставлю бобину с «Мальчиком».
«Еврейский мальчик с черными глазами! А в них такая русская печаль! Глубь перелесков, дали с деревнями! Простор полей и крики воронья!»
Эксперимент проваливается. Первач конкретно пахнет говном. Эйнштейн в отчаянии. Он мечется. Потом решает, что мы идем в ресторан. И мы идем.
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Нет, не приснилась. Эйнштейн окинул взглядом в тоскливой злобе зал, в котором все симпатичные блондинки были заняты несимпатичными грузинами, и сказал: «Единственное, что меня примирит с этой жопой, так это если мы уйдем не заплатив!»
Угадайте, кому выпало на спичках оставаться за столиком, пока двое других будут ждать его на улице?
Но я не жалею. Я ни о чем не жалею. Может, это и был тот единственный раз, когда я по-настоящему чувствовал себя разведчиком.
Знаете, кто такой разведчик? Это человек, который, рискуя жизнью из высокого патриотического чувства, выдает себя за другого.
Я допил кофе, промакнул с аристократической небрежностью уголок рта салфеткой и, закурив вальяжно сигарету «Астра», поднялся из-за столика. Как бы в туалет.
Внизу я трясущимися руками сунул гардеробщику номерок, схватил пальто и, не надевая, вылетел на улицу.