Однажды в Лопушках
Шрифт:
— От-рава? — уточнил Беломир с надеждой.
— Обойдешься. Тебе жить и жить…
— Не было печали.
— Пей, — женщина устала ждать и прижала флягу к губам.
Отвар.
Травяной. Горький до невозможности. И эта горечь проваливается внутрь, выжигая то, что не выжгла еще иная, божественная сила.
Мстительные.
Он ведь не специально без подарка. Просто… так получилось… без подарка.
— Вот так… еще глоток… за маму… за папу…
— За папу не буду, — попытался возмутиться
— Надо… пей до дна… вот так… и хорошо.
Кому-то, может, и хорошо, но не ему.
— А… вода?
— Что-то произошло, — жрица флягу убрала и протянула платок. — Так не должно было быть. Но если вода, то случилось.
Логично.
Вода прибывала. Около алтаря образовалось уже небольшое озерцо. Мхи пропитались влагой, впрочем, как сам Беломир и эта вот, темноволосая, которая хоть бы добила бы, что ли, чтобы не так погано.
Он попытался встать, но вышло лишь на четвереньки.
— Давай помогу? — то ли спросила, то ли предложила жрица и, не дождавшись ответа, подставила узкое острое плечо.
А Беломир подумал и не стал отказываться.
Чем раньше он выберется с этой поляны, тем раньше разберется, какая бездна тут вообще происходит. И… и горечь отступала, а с нею уходила боль. Не то чтобы она была всегда, скорее… появлялось то странное, давно утерянное ощущение правильности тела.
Чистоты его.
Как будто…
— Она… что сделала?
— А я откуда знаю, — Калина тянула его за собой. — Ты не болтай, а иди. Если живой, стало быть, так надо. И богиня не обрадуется, если ты вдруг утонешь.
— Ага…
— Не думай, у неё хватит сил вернуть, но… подозреваю, тогда не обрадуется не только она.
— Угу…
Им удалось добраться до края поляны. И там уже, опираясь обеими руками в матерое дерево, Беломир просто стоял. Силы… возвращались. Медленно.
Но возвращались же.
А стало быть, скоро он сможет отпустить ствол.
— Ты бы одежду снял, — сказала Калина, сама скидывая сарафан. И… он, может, и болен, но не настолько же. — Мокрая. Застудишься.
— Как-нибудь, — Беломир отвернулся. Почему-то было неловко, словно обычная его циничность взяла и куда-то подевалась вместе… с прочим.
— Как-нибудь, как-нибудь… что? Холодно. Не хочется воспаление подхватить.
— Ага…
— И ты раздевайся.
— Сейчас.
Чувство неловкости не проходило.
— Когда-то давно… очень давно, когда мир был совсем другим, люди не испытывали страха перед наготой.
— Я не боюсь! Но… как-то оно… вдруг кто увидит.
— И?
— Твоя репутация…
Она рассмеялась.
— Я жрица. Поверь, одного голого мужика недостаточно, чтобы повлиять на мою репутацию.
— А… скольких надо?
— Чего?
— Мужиков. Голых. Чтобы на репутацию повлиять.
Калина задумалась и…
…и что-то в кустах изменилось. Будто кто-то там был… кто? Беломир хотел глянуть, но для этого пришлось бы расстаться со стволом. А он не чувствовал пока себя готовым к подобному подвигу.
— Не знаю… сколько бы ни было, но местные поймут.
— А не местные?
— Плевать, — отмахнулась Калина. — Ну? Сам разденешься или помочь?
— Сам!
Она отошла.
Не к тем кустам, где точно кто-то был, а к другим. И исчезла в лесу, впрочем, ненадолго. Вернулась уже с охапкой цветов, которые протянула Беломиру. И взглядом еще окинула таким, оценивающим.
— Я… между прочим больше как-то вот… к мужчинам.
— Ага, я заметила.
Сказала и отвернулась.
Вот ведь… зар-раза.
— Пожуй, — велела.
— Что?
— Сперва тот, который с синими цветами. И цветы, и листья…
— Ты… уверена? — Беломир оторвал цветочек и сунул за щеку. Нет, место, конечно, странное и сама ситуация, но вот… почему-то не отпускало ощущение, что градус бредовости растет.
— Уверена. Тебе силы нужны, а земля поможет. И давай, некогда мне тут с тобой нянчиться. Там случилось что-то…
И ножкой топнула.
Изящной ножкой… в общем, Беломир уставился на букет, который был не то чтобы велик. Он узнал мать-и-мачеху, клевер и, кажется, донник. Но насчет последнего Беломир уверен не был. Впрочем, какая разница? На вкус цветы были… не так, чтобы совсем плохи. Но вот стебли в зубах застревали.
Хотя и вправду…
Полегчало.
Он даже дерево отпустил. И разделся. Промокшая одежда липла к коже, отчего эта кожа леденела. Да и потряхивать стало, то ли от божественной благодати, то ли от холода.
— Идем, — велела жрица, ничуть не сомневаясь, что просьба эта, больше на приказ похожая, будет исполнена.
Беломир хмыкнул.
И пошел.
Следом.
Вот как раз следом, стараясь именно по следу и ступать. Опыт подсказывал, что на тропах, особенно таких вот, начарованных, которые сами под ноги лезут, всякое произойти может. А потому… потому с каждым шагом сил прибавлялось.
Ледяных.
Бестужевских. А он уж и забыл, каково это… нет, что-то там оставалось, но скорее уж как воды на дне треснувшего кувшина. Вроде и есть, а не напьешься. И Беломир привык, притерпелся, решив, что эта беда — и не беда вовсе, так, невеликая неприятность.
А теперь…
Сила текла.
Вьюгою зимней, поземкой кралась, ластилась, покусывая босые ступни, и вот уже вода, что под ними хлюпала, побелела, затвердела, легла на землю льдистым кружевом. А Беломир вдохнул полной грудью и, не способный сдержаться, запрокинул голову и закричал.