Однажды в Лопушках
Шрифт:
Жрица остановилась и головой покачала этак, укоризненно.
Пускай себе. Он… он, может, и ненадолго — никогда нельзя быть уверенным в милости богов, но вновь ощутил себя живым.
С дерева Оленька слезла не сразу. Эти двое… один бросил что-то на поляну, поднявшееся мглистым то ли облаком, то ли туманом. Второй знак сотворил, от которого прокатилась волна силы.
Следы заметают.
И…
И надо сидеть тихо-тихо. Вон, сорока скачет, стрекочет, аж захлебывается, будто спешит внимание от Оленьки отвлечь, что, конечно,
Но…
Сперва ушел толстячок. Просто подошел к кустам и будто бы в них растворился. Тот, второй, постоял еще минут пять.
— Тоже мне… — сказал он под нос. — Умник…
А потом достал из кармана телефон, тот самый копеечный аппарат, которого, как поняла Ольга, не жаль будет. Симку вставил. Поднес к носу. Нахмурился.
Связи, стало быть, и у него нет.
— Чтоб вас всех… — он убрал телефон в карман куртки. — Как же меня тут все достало…
И потом уже ушел. А Оленька осталась сидеть да глядеть, как расползается по поляне сизое облако, как путается оно в травах. И от вида его, от понимания, что она, Оленька, влезла куда-то совсем уж не туда, становилось дурно.
А потом… потом налетел ветер и разорвал, разметал серое облако. Над головой загудели сосны, будто обсуждая услышанное, а сорока вновь оказалась перед Оленькиным носом. И теперь в птичьих круглых глазах ей примерещилась насмешка.
— Я… не боюсь, — шепотом сказала Оленька, поглядывая вниз. — Я… так… вот… потихонечку… сейчас слезу и пойду… куда-нибудь. К людям.
Язык присох к нёбу.
И пить захотелось.
Есть тоже, но пить куда сильнее. Оленька… себя стало неимоверно жаль. Она ведь… она хорошая! И не заслужила вот так, чтобы заблудиться. И надо подождать, тогда её найдут.
Сорока подпрыгнула ближе и вдруг клюнула в руку.
— Ай! — сказала Оленька, руку одернув. Было не столько больно, сколько обидно. — Кыш! Кыш пошла!
Она замахала на сороку руками, но та отозвалась нервным клекотом. А вот ветка, слишком уж тонкая, чтобы быть надежною опорой, закачалась.
— Я… я же свалюсь! Расшибусь! И… вообще! — Оленька кое-как села, стараясь не терять склочную птицу из виду. — Я… между прочим… не просто так! Знаешь, какой шум поднимется, если со мной что-нибудь произойдет?
Сказала и подумала, что никакого.
Что после разговора с матушкой та лишь обрадуется, если Оленька вдруг возьмет и сгинет. Она, может, всю Оленькину жизнь на то надеялась, ведь сгинувшую Оленьку можно будет использовать, в отличие от живой. И деньги свои она не потребует.
И не будет род позорить бездельем да общей к жизни неприспособленностью.
Стало обидно. А еще… еще Оленька не позволит им вот так… возьмет и слезет! Сама! Ведь если залезла, то и назад можно.
Получилось.
Оленька пыхтела, ругалась, в том числе и на себя, ободрала все руки, изгваздалась изрядно, но ведь слезла же! И…
— Видишь, я могу! — сказала она сороке, что наблюдала за Оленькиными потугами, сидя на ветке. Птица отвернулась, сделав вид, что куда больше её занимает чистота собственных перьев. И только круглый глаз поблескивал.
— Вот так всегда, — проворчала Оленька. — Как в ошибку, так всяко носом ткнуть надо, а если что хорошее, то можно и не заметить.
Руки она вытерла о джинсы, здраво рассудив, что те в достаточной степени грязны, чтобы пара пятен не сделала погоды. А ладони, глядишь, чутка чище станут.
Она огляделась.
Вздохнула.
И сказала себе:
— Идти куда-то надо…
Но куда? В лесу если не темень, то почти. Солнца не видать. И ничего-то вокруг не видать. И… и сколько Оленька на дереве провела, если вдруг ночь наступила?
А главное, почему её не ищут?
— Если допустить, что солнце садится на западе, то с противоположной стороны будет восток. Тогда… справа север? Или слева? — Оленька растопырила руки, пытаясь добиться понимания, но потом вынуждена была признать, что с ориентированием на местности у неё дела обстоят ничуть не лучше, чем с наукой в принципе. — Да и что нам это даст? Ничего.
Она протянула руку и ничуть не удивилась, когда давешняя сорока спорхнула с дерева. Цепкие птичьи лапы сжали запястье. И Оленьке подумалось, что сорока только выглядит милой нарядной птицей. Вон, здоровая какая. И клюв огромный. Если таким в глаз долбануть, то без глаза остаться можно.
Впрочем, кажется, ни о чем таком сорока и не думала. Живо перебирая лапами, она поднялась выше, устроившись на Оленькином плече.
— Может, подскажешь, куда идти? — поинтересовалась Оленька.
— Скажешь, — веско заметила сорока.
И вспомнилось, что дед говорил, будто вороны — птицы умные. Но вороны. И еще галки. И… кто там к врановым относится? Оленька ведь учила, да только…
— Мама говорит, что голова у меня такая… в одно ухо влетело, в другое вылетело, — сказала Оленька сороке, которая слушала внимательно. Вот впервые, пожалуй, кто-то, кроме деда, так внимательно Оленьку слушал. И она осторожно, не желая спугнуть гостью, коснулась перьев. Те были гладкими и неожиданно теплыми. — Так что… не знаю, родственница тебе ворона или нет, но я была бы весьма благодарна, если бы ты меня куда-нибудь вывела.
Сорока щелкнула клювом, а потом спорхнула с плеча на ветку. И вновь на Оленьку уставилась.
— Туда идти? — уточнила Оленька. — Ладно…
Нет, следовало бы все-таки остаться на месте или… или на помощь позвать. Или вообще пойти на запад в надежде, что, если двигаться строго по прямой, то не сильно с пути свернешь. А она, Оленька, за вороной вот отправилась.
С кем не бывает?
Глава 39 Где случайная встреча многое меняет