Одно лето в Сахаре

Фромантен Эжен

Белая деревушка с коричневыми и лиловыми вкраплениями стоит над оврагом, образующим сток, где чудом сохранились две-три зеленые смоковницы и столько же мастиковых деревьев, которые кажутся выточенными из куска порфира или агата, так богата их палитра — от оттенка винного осадка до кроваво-красного. Если не считать нескольких кустиков вдоль водосточных каналов, в Богари нет ни деревьев, ни травы. Песчаная в некоторых местах почва гола, как пепелище. Наш лагерь расположился у самой деревушки на утрамбованной площадке вроде базарной площади, где останавливаются караваны, приходящие с Юга. Со вчерашнего дня мы живем здесь в обществе ястребов, орлов и ворон.

Здесь приема нам не устраивали. Страна бедна. Вынужденные сами заботиться о своих развлечениях, мы пригласили на сегодняшний вечер из Богари танцовщиц и музыкантов.

Деревушка Богари служит местом торговых сделок

и складом для кочевников, в ней много красивых женщин, прибывших сюда из районов Улед-Наиля, Аразлиа и других, где нравы легкие, и девушки, как правило, ищут счастье в соседних племенах. У жителей Востока существуют прелестные слова, маскирующие истинный род занятий этих женщин, и я, за неимением лучшего, буду называть их танцовщицами. Итак, перед красной палаткой, которая служит нам столовой, зажгли большие костры и послали человека в деревню. Все там уже спали, так как было десять часов, и, наверное, нелегко было разбудить этих бедных людей. Нам пришлось прождать час, прежде чем мелькнул огонь — яркая красная звездочка, передвигавшаяся в темноте в стороне деревни, затем мелодичный звук арабской флейты нарушил ночную тишину и известил нас, что приближается праздник.

Пять-шесть музыкантов с тамбуринами и флейтами, столько же скрытых под вуалями женщин и многочисленные сопровождающие, которые сами себя пригласили на веселье, появились наконец среди наших костров и образовали большой круг. Бал начался. Это не было похоже на полотна Делакруа. Все цвета исчезли, остались лишь контуры, либо затушеванные смутными тенями, либо прочерченные широкими полосами света, несравнимыми по фантазии и смелости. Нечто в стиле «Ночного дозора» [18] Рембрандта или, скорее, его незавершенных офортов. Головы в белых уборах, будто отсеченные наотмашь ударом резца, руки без тел, движущиеся кисти без рук, сверкающие глаза и белые зубы на почти невидимых лицах, часть одеяния, вдруг оказавшаяся на свету (а другой словно вовсе нет) и случайно выхваченная невероятной игрой матовых и чернильно-черных теней. Вызывающие головокружение, неизвестно откуда исходящие звуки флейты перекликались с ударами четырех кожаных барабанов, выделявшихся на самом освещенном месте круга огромными золочеными дисками, казалось, они подрагивают и звучат самостоятельно. Костры, куда подбрасывались сухие ветки, потрескивали, искрились, окутывались клубами дыма, расцвеченного раскаленными угольками. И вне этой странной сцены не было видно ничего: ни лагеря, ни неба, ни земли, повсюду — вверху, внизу, вокруг — царил мрак, та кромешная тьма, которая, наверное, известна потерявшим зрение.

18

«Ночной дозор» (Рота капитана Франса Баннингакока и лейтенанта Виллема ван Рейтенберга). 1642. Амстердам, Рейкс-музей.

Танцовщица, за которой наблюдали все присутствующие, двигалась ритмично, изгибаясь всем телом и часто притоптывая, она то запрокидывала голову в томном бессилии, то вытягивала и развертывала, как при заклинании, свои красивые руки (кисти рук, как правило, у них очень хороши). Несмотря на слишком явный смысл танца, эта танцовщица, пожалуй, могла бы с равным успехом играть как сцену из «Макбета», так и совсем другое. Это другое — в сущности, вечная любовная тема — дало каждому народу материал для фантазий и побудило все народы, кроме нашего, создать свои национальные танцы.

Тебе знаком мавританский танец. Он интересен более богатством костюма. Но в целом танец безвкусен, а то и просто непристоен.

Арабский танец — танец Юга — реально выражает с целомудренной грацией и с несравненно более отработанной игрой жестов пылкую драму, наполненную нежными перипетиями, без пошлостей, неприемлемых для арабской женщины.

Танцовщица сначала показывает, как бы поневоле, свое бледное лицо в обрамлении тяжелых кос, заплетенных с шерстяными нитями, пряча его наполовину под покрывалом, потом отворачивается, как бы смущаясь под взглядами мужчин, — все это с нежной улыбкой и изысканным притворством стыдливости. Затем, подчиняясь все убыстряющемуся ритму, она становится смелее, ее поступь оживляется, жесты становятся резче. И вот начинается патетическое действо между нею и невидимым возлюбленным, который говорит с ней голосом флейт; женщина убегает, она уклоняется, но вот нежное слово ранит ее в самое сердце! Она подносит к нему руку — не для того, чтобы пожаловаться, а чтобы показать, что она поражена, а другой, обольстительным жестом, с сожалением отстраняет своего возлюбленного.

Теперь следуют лишь порывы, смешанные с сопротивлением; чувствуешь, что она привлекает, желая защититься, ее тонкое, гибкое и ласковое тело изгибается, выражая крайние переживания, и ее руки, выброшенные вперед для последнего отпора, бессильно опускаются.

Я буду краток, так как пантомима очень длинна и продолжается, пока музыканты, уставшие не меньше танцовщицы, не обрывают свою игру ужасной какофонией флейт и тамбуринов наподобие последнего аккорда органа.

Нашу танцовщицу нельзя назвать красавицей, но она обладает грацией, необходимой для танца, и умеет носить длинное белое покрывало и красный хаик, на котором в изобилии сверкают украшения. Когда же она простирала обнаженные руки, украшенные по локоть браслетами, и шевелила длинными, тонкими кистями с видом сладострастного ужаса, она была просто восхитительна.

Испытывал ли я чувство, равное удовольствию местных жителей? Во всяком случае, картина, явившаяся предо мной, останется в моих воспоминаниях наряду с образом прядильщицы, о которой я столько раз рассказывал тебе. Не знаю, в каком часу закончился праздник. Судя по всему, он мог продолжаться до утра. Утром я узнал, что один из наших людей позволил себе грубую выходку по отношению к танцовщице, та ушла, и обе стороны расстались, крайне недовольные друг другом, после обмена оскорблениями и угрозами.

Спустя час мы оседлали лошадей, чтобы отправиться дальше и заночевать в Улед-Моктаре. Через четыре лье мы очутимся на самом юге — в настоящей Сахаре.

Как я уже говорил, здесь мы оставляем мулов и двигаемся дальше караваном из двадцати пяти верблюдов, которые ожидают нас со вчерашнего дня, терпеливо лежа у наших палаток.

Среди множества людей, заполнивших наш бивуак, я начинаю различать тех, кто отправится с нами. Погонщики мулов привязывают свои сандалии, всадники надевают свои длинные красные сапоги со шпорами. Это все люди с юга: из Улед-Моктара, Улед-Наиля, Агуати и так далее. Коричневые бурнусы принадлежат махзенам* из Лагуата, мрачным всадникам в грязных хаиках, питающимся бог весть чем, спящим где придется, тощим, как их лошади, и, однако, проделывающим на этих животных, не знающих усталости, невероятные переходы.

Мы навьючиваем верблюдов. Эти хорошо сложенные животные, менее крупные, но более легкие и быстрые, чем верблюды Телля, приспособлены для перевозки грузов. У них живые глаза и тонкие ноги. Они ужасно ревут, когда им на спину взваливают тюки. Как я узнал от нашего башамара*, это они жалуются на судьбу. Они говорят тому, кто затягивает на них ремни: «Подложи подушки, чтобы не поранить меня».

Джельфа, 31 мая

Вчера мы прибыли в Джельфу после пятидневного перехода по бесконечной равнине. Хорошая погода, иногда облачная, но достаточно теплая, убедила меня в том, что мы уже пять дней в Сахаре.

Географически Сахара начинается в Богаре, иными словами, здесь заканчиваются гористые, пригодные для обработки или, точнее, для возделывания земли, которые называют Теллем. Ты знаешь, что о происхождении слов «Телль» и «Сахара» нет единого мнения. Генерал Дома, даже учитывая открытия последних восьми лет, в своем труде «Алжирская Сахара», не утратившем значения, предлагает этимологию, которая нравится мне по причине арабского происхождения и в целом удовлетворяет меня. В племени Тольба считают, что слово «Сахара» происходит от арабского «сухур» — трудноуловимый момент перед рассветом, когда в период поста еще можно есть, пить и курить. Слово «Телль» происходит от «тали», что означает «последний» [19] . Таким образом, Сахара — огромная и плоская страна, где сухур имеет особую ценность, а Телль — соответственно гористая страна за Сахарой, куда сухур приходит последним. Что бы там ни было, Сахара, безусловно, не означает «пустыня». Сахара — название огромной равнинной территории, в одних местах необитаемой, а в других — густонаселенной. Ее еще называют Фиафи, Кифар или Фалат — в зависимости от того, населена она, или заселяется на период после зимних дождей, или необитаема и непригодна для жизни. Впрочем, от Богара до Фалата, иначе говоря, моря песков, которое начинается только за Туатом, в сорока днях пути от Алжира, очень далеко. Я расскажу тебе об очень пустынных местах, но ты знай, что речь идет еще не о Фалате, или Великой Пустыне.

19

Вся эта этимология ошибочна. См. Послесловие.