Однокурсники

Сигал Эрик

Он завел разговор о начавшемся годе. Я сразу же заверил его, что, если он не хочет идти в Гарвард, честное слово, я не буду возражать. Он может поступать в любой университет мира, и я с радостью буду платить за его учебу.

Он посмотрел на меня, как на марсианина. А потом стал терпеливо объяснять, что американское образование его совершенно не интересует. На его взгляд, весь западный мир пришел в упадок. И единственное для нас решение этой проблемы — совершенствовать духовное начало.

Я сказал ему, что буду поддерживать его материально, что бы он ни решил.

На это он ответил, что сильно в этом сомневается, поскольку его решение — порвать с обществом и уйти из семьи.

И тогда я сказал что-то вроде: «Я не понимаю, Энди».

И он заявил мне, что отныне его зовут не Энди, а Гянананда (мне пришлось попросить его произнести это имя по буквам), на хинди это означает «Ищущий счастье и знание». Я попытался воспринять это известие с легким юмором и сказал, мол, он будет первым из Элиотов носить такое имя.

Он сообщил мне, что больше не является Элиотом. Он устраняется от всего, что олицетворяет собой наше прогнившее поколение. И собирается провести свою жизнь в медитации. А для этого ему ничего от нас не нужно, в том числе так называемых «денег семьи Элиотов».

Когда я поинтересовался, как он планирует жить, он просто сказал, что мне не понять. Тогда я пояснил, что вопрос мой носит отнюдь не философский характер, а практический. Например, где он собирается жить?

Там же, где и его гуру, ответил он. В данный момент этот проповедник руководит одним из ашрамов в Сан-Франциско, но карма подсказывает ему, что пора вернуться в Индию. Я тогда спросил, что он собирается использовать вместо денег. Он ответил, мол, ему ничего не нужно. Я осведомился уже более конкретно, как он планирует питаться. Он сказал, что будет просить подаяние, как и все остальные последователи свами.

Я внес предложение: поскольку душа моя щедра, может, ему стоит начать просить подаяние с меня. Он отказался, ибо чувствует — я буду использовать это вместо веревки, чтобы привязывать его к себе, а ему хочется «летать свободным».

Потом он встал с места, пожелал мне мира и собрался идти. Я стал умолять его оставить мне какой-нибудь адрес, чтобы я мог хоть изредка поддерживать с ним связь. Он сказал, что я никоим образом не смогу поддерживать с ним связь, пока не откажусь от всего материального и не научусь медитировать. На что, как он знает, я никогда не решусь.

Прежде чем уйти, он произнес несколько мудрых слов — нечто вроде благословения.

Он сказал, что прощает меня за все. За то, что я такой непросвещенный, буржуазный и бесчувственный отец. Он не таит злобы на меня, поскольку понимает, что я сам являюсь жертвой дурного воспитания.

Затем он отошел в сторону, остановился, поднял руку в прощальном жесте и повторил: «Мир тебе».

Знаю, что, поскольку он несовершеннолетний, я, наверное, мог бы вызвать копов, чтобы они схватили его и направили на психиатрическое обследование. Но я также знаю: когда он оттуда вырвется, то возненавидит меня еще больше (если это вообще возможно). Поэтому я остался сидеть на месте и, глядя на тарелку с листьями, думал только об одном: «Как же получилось, что я так облажался?»

*****

— Боюсь, у меня для вас плохая новость, мистер Росси.

Дэнни сидел в кабинете на Парк-авеню, где его принимал доктор Брайс Вайсман, признанный во всем мире специалист-невролог. Предприняв колоссальные усилия для того, чтобы сохранить все в тайне, он устроил для Дэнни проведение тщательного обследования. И хотя врач еще не назвал причину недомогания — и, возможно, роковую, — Дэнни понял, что с ним случилась беда, уже в ту страшную минуту в студии, когда его левая рука вдруг взбунтовалась, отказываясь подчиняться мозгу, который в течение сорока лет в совершенстве управлял всем телом.

На другой день он вернулся в телестудию с записями, которые сделал когда-то дома. И они вместе с Марией и еще одним звукооператором наложили эту фонограмму на тот самый эпизод, который снимали прошлой ночью, когда его подвела рука.

Хотя Мария и была его сообщницей в этом небольшом и совсем нехарактерном для Дэнни жульничестве, он не стал полностью открываться перед ней. Он просто сослался на то, что у него много работы, а возиться с записью ему надоело, да и вообще — зачем тратить время и деньги телевидения, когда можно воспользоваться таким невинным электронным приспособлением.

— В конце концов, я ведь дублирую самого себя, — шутил он. — Вот если бы я вставлял запись Владимира Горовица, тогда другое дело.

Дэнни так часто расспрашивал Марию о звукооператоре, насколько он «надежный парень», что она заподозрила неладное: наверное, за этим скрывается что-то очень важное. Сколько можно спрашивать об одном и том же? Что его так беспокоит?

По сути дела, именно за ответом на этот вопрос и пришел Дэнни в кабинет доктора Вайсмана.

Вначале невролог с невозмутимым видом выслушал доводы Дэнни, которые он привел в качестве собственного объяснения того, почему его левая рука иногда дрожит. И будто не подчиняется мысленным приказам, как это случилось с ним в тот злополучный вечер и потом происходило не раз, когда он сидел за инструментом.

— Я понимаю, это усталость, доктор. Полагаю, нервы тоже могут сдавать. Просто я загнал себя работой. Но совершенно очевидно, и вы сами можете судить по тому, как я выполняю по вашей просьбе все мелкие движения — двигаю пальцами и все такое, — что физически со мной все в порядке.

— Боюсь, это не так, мистер Росси.

— О.

— Я выявил периферический тремор в вашей левой руке. Также наблюдается явная брадикинезия, то есть некоторая замедленность движений по сравнению с правой рукой. Все это указывает на дисфункцию базальных ядер. Иными словами, имеет место повреждение двигательной зоны коры головного мозга.

— Вы хотите сказать, у меня опухоль? — спросил Дэнни, цепенея от страха, а рука его затряслась еще сильней.

— Нет, — спокойно произнес врач, — томография не показывает никаких признаков опухоли.

— Боже, какое облегчение, — выдохнул Дэнни. — В таком случае как нам починить эту чертову руку, чтобы я смог вернуться к работе?

Вайсман помедлил, а потом мягко сказал:

— Мистер Росси, я был бы не совсем честен с вами, если бы сказал, будто мы сможем что-то «починить» в вашем состоянии. Мы можем лишь надеяться, что заболевание будет прогрессировать очень умеренными темпами.