Офицеры и джентльмены
Шрифт:
Гай оказался рядом с тенором, который был теперь без парика и на лысой голове которого торчало несколько клочков седых волос, что немного молодило его, но тем не менее оставляло очень пожилым. Его щеки и нос были усеяны прыщами, угрями и фиолетовыми прожилками, а глаза, окруженные множеством морщинок, слезились. Уже много недель Гай не видел лица больного человека.
— Вы все очень гостеприимны. Особенно вы, алебардисты. «Медные головы» всегда занимали в моем сердце особое место.
— «Медные каблуки», — поправил его Гай.
— Да, да, конечно, я хотел сказать «медные каблуки». Однажды, в прошлую войну, мы
— А я пробрался в алебардисты совсем недавно.
— О, вы так молоды!.. Нельзя ли еще чашечку этого замечательного кофе? Когда поешь, теряется так много энергии.
— У вас хороший голос.
— По-вашему, я пел хорошо? Никогда нет полной уверенности.
— О, сегодня вы пели замечательно.
— Конечно, мы далеко не первоклассная труппа.
— Нет, нет, успех был полнейший.
Они постояли молча. В группе офицеров, окруживших дам, раздался взрыв смеха. Там, по-видимому, все чувствовали себя свободно.
— Еще кофе?
— Нет, спасибо.
Молчание.
— Новости за последнее время, кажется, стали лучше, — сказал наконец тенор.
— Да?
— О, намного лучше.
— У нас времени на чтение газет почти не остается.
— Да, представляю себе. Я завидую вам. В газетах сплошная ложь, — уныло проговорил тенор. — Нельзя верить ни одному слову. Но новости хорошие. В самом деле — отличные новости. Они поднимают настроение, — продолжал он, всплывая на поверхность из глубин уныния. — Каждое утро сообщают что-нибудь ободряющее. Как раз то, в чем мы нуждаемся в такое время.
Вскоре прием закончился, и гости укатили в ночную тьму.
— Довольно интересная личность этот дядечка, с которым ты разговаривал, — сказал Эпторп.
— Да.
— Настоящий артист. По-моему, он пел когда-то в опере.
— Возможно.
— В «Гранд-опера».
Через десять минут Гай был в постели. Еще в детстве его приучили к ежевечернему самоанализу своей совести и искренним раскаяниям. С тех пор, как он поступил на военную службу, эта религиозная процедура переплеталась с преподанными в течение дня уроками. Он печально провалился в изложении приема составления винтовок в козлы: «…четные номера средней шеренги наклоняют ствол своей винтовки вперед и берут ее под правую руку магазинной коробкой вверх, ухватываясь одновременно за верхнюю антабку…» Он не совсем был уверен сейчас, что знает, у кого больше ребер — у кошки или у кролика. Ему хотелось бы, чтобы это он, а не Эпторп призвал к порядку дерзких капралов в зале для физических занятий. Он грубо поправил этого благопристойного меланхоличного старика, когда тот сказал «медные головы» вместо «медные каблуки». Соответствовало ли это тому истинно «алебардийскому радушию», которого от него ожидали? Много было оснований и для раскаяния, и для исправления.
2
К двенадцати часам в субботу казарменный городок буквально опустел, все уехали или ушли куда-нибудь. Гай, как обычно, остался. В том, что Гай никуда не выезжал, играли свою роль и горькие воспоминания, которых у него было больше, чем у других, и его скромное финансовое положение, и его парадная форма, и его равнодушие к спорту, и любые
— Привет! Ты обедал?
— Нет. И не намеревался. Не обедать очень полезно для здоровья.
— Никогда не обедать, Эпторп?
— Ну что ты, старина, я же не это имел в виду. Конечно же, не никогда. Иногда. Желудку надо изредка предоставлять отдых. Иногда необходимо быть самому себе доктором. Первое правило здоровья — держи ноги сухими; второе — давай отдых желудку. А третье ты знаешь?
— Нет.
— Я тоже не знаю. Но ничего. Придерживайся этих двух правил и будешь здоровым. Знаешь, Краучбек, ты, по-моему, выглядишь неважно. Я начинаю беспокоиться за тебя. Ты знаешь Сандерса?
— Да.
— Я играл с ним в гольф.
— Ну и как, игра удалась?
— Это было ужасно! Сильный ветер и отвратительная видимость. Взяли восемь лунок и на этом закончили. У Сандерса есть брат в Касанге. Ты, наверное, думаешь, что это рядом с Макарикари.
— А разве нет?
— Около тысячи двухсот миль, вот тебе и рядом. Знаешь, старина, для человека, который странствовал столько, сколько странствовал ты, твои знания не больно-то велики. Тысяча двести проклятых миль зарослей, а ты говоришь — рядом! — Эпторп присел и с грустью посмотрел на Гая. — Но дело, собственно, не в этом, — продолжал он. — Что тут волноваться? Зачем ехать в Макарикари? Почему не остановиться в Касанге?
— В самом деле, почему?
— Потому, что Касанга — это отвратительнейшая дыра. Вот почему. Однако если тебе нравится это место, ради бога, живи там. Только уж, пожалуйста, не зови меня туда, вот и все, старина. Конечно, там брат Сандерса, это верно. Если этот брат такой же, как Сандерс, то он совсем не умеет играть в гольф, но я нисколько не сомневаюсь, что ты будешь весьма доволен его компанией в Касанге. Это совершеннейшая дыра. Не могу понять, что тебе нравится там.
— Почему бы тебе не лечь спать?
— Один, — ответил Эпторп, — вот почему. Всегда одно и то же, где бы ты ни был: в Макарикари, в Касанге… Везде. Тебе весело, когда ты пьешь с друзьям в клубе, ты чувствуешь себя прекрасно, а потом, когда все это кончается, ты ложишься спать снова один. Мне нужна женщина, вот что.
— Ты же знаешь, в нашем городке женщин нет.
— Для компании, понимаешь? Вез другого-то я вполне могу обойтись. Не подумай, что у меня что-нибудь не получалось в свое время. Надеюсь, что и впредь получится. Но я могу делать, а могу и не делать это. Я выше секса. Там, где нет женщин, хочешь не хочешь, а приходится быть выше секса, иначе он тебе покоя не даст. Но без компании я обойтись не могу.