Офицеры и джентльмены
Шрифт:
— А я могу.
— Ты хочешь сказать, что мне пора уйти? Ну что ж, старина, я не такой толстокожий, как ты, может быть, думаешь. Я понимаю, когда мое присутствие нежелательно. Извини, что я навязывался тебе так долго. Приношу свои глубочайшие извинения.
— Отлично. Завтра увидимся.
Но Эпторп не уходил. Он сидел, уныло вытаращив глаза, как будто следил за шариком в рулетке, который скользил по номерам все медленнее и медленнее. О чем он заговорит еще? О женщинах? Об Африке? О здоровье? О гольфе? Эпторп заговорил о ботинках.
— Сегодня я был в ботинках на каучуке, о чем весьма сожалею, — сказал он печально. — Испортили мне всю игру. Никакого
— Не лучше ли тебе все-таки лечь спать?
Прошло не менее получаса, прежде чем Эпторп наконец поднялся со стула. Однако поднявшись, он тут же снова тяжело опустился вниз и сел, теперь уже на пол, по-видимому, совершенно не замечая перемены в своем положении и продолжая изрекать бессмыслицу. Наконец сознание его неожиданно прояснилось, и он сказал:
— Послушай, старина, я чрезвычайно доволен нашим разговором. Надеюсь, как-нибудь на днях мы продолжим его, а сейчас меня клонит ко сну. Если не возражаешь, я буду спать, ладно?
Эпторп завалился на бок и умолк. Гай лег в кровать, выключил свет и вскоре тоже заснул, убаюканный шумным ритмичным дыханием Эпторпа. Ночью Гая разбудили громкие охи, проклятья и грохот отталкиваемых стульев. Он включил свет. Эпторп, часто моргая, стоял посреди комнаты.
— Доброе утро, Краучбек, — сказал он с чувством собственного достоинства. — Я пробираюсь в сортир. Никак не найду дорогу в темноте. Спокойной ночи.
Шатаясь, он вышел из комнаты, не прикрыв за собой дверь.
Утром денщик, разбудив Гая, доложил:
— Мистер Эпторп заболел. Он просил вас зайти к нему, когда вы встанете.
Гай обнаружил друга лежащим в постели, с блестящей металлической медицинской коробочкой на коленях.
— Мне сегодня что-то нездоровится, — сообщил Эпторп. — Какое-то неважное состояние. Надо будет полежать.
— Тебе помочь чем-нибудь?
— Нет, нет. Просто заболел живот. У меня это бывает временами, особенно после Бечуаналенда. «Бочуанский живот». Я знаю, как лечить его. — Он размешивал стеклянной палочкой белесоватую жидкость. — Вот только как быть с тем, что я обещал капитан-коменданту пожаловать к нему на завтрак? Надо каким-то образом уведомить его.
— А почему бы не послать ему самую обыкновенную записку?
— Я как раз это и имею в виду, старина. На военной службе это всегда называется «уведомить», понимаешь?
— А ты помнишь вчерашний разговор со мной?
— Конечно, помню. Что за странный вопрос, старина?! Я не очень-то разговорчив, как тебе хорошо известно, но иногда люблю поболтать с достойным собеседником. Но сегодня я неважно себя чувствую. На площадке для гольфа было ужасно холодно и сыро, а я, когда простужусь, всегда страдаю от этого проклятого «бечуанского живота». Послушай, старина, не достанешь ли ты мне бумагу и конверт? Лучше сообщить капитан-коменданту заблаговременно. — Он выпил лекарство. — Будь добр поставить это куда-нибудь так, чтобы я мог дотянуться.
Гай взял медицинскую коробочку, в которой при ближайшем рассмотрении оказались только пузырьки с наклейкой «яд», поставил ее на стол и принес Эпторпу бумагу.
— Как ты думаешь, если начать со слов: «Сэр, я имею честь…»?
— Нет.
— Просто: «Дорогой полковник Грин»?
— Или: «Дорогая миссис Грин».
— Вот так, пожалуй, правильно. Такое начало будет самым подходящим. Молодец, старина. Конечно же, надо начать со слов: «Дорогая миссис Грин».
Одной из характерных традиций алебардистов было устойчивое
Как единственному офицеру-католику, Гаю поручили шефство над всеми другими католиками. Их было двенадцать человек, все военнообязанные ополченцы. Он осматривал их на плацу и строем отводил к мессе в небольшую церквушку на окраинной улице. Священник — недавний выпускник католической семинарии в Мэйнуте — не проявлял никакого энтузиазма ни к делу союзников, ни к английской армии, которую он рассматривал всего лишь как причину и источник безнравственности в городе.
После мессы, пока солдаты ожидали на улице построения для обратного марша, священник остановил Гая у ворот.
— Не хотите ли, капитан, вернуться в церковь и подбодриться немного? Добрая душа подарила мне бутылку виски, надо бы открыть ее.
— Нет, спасибо, отец Уэлан. Мне нужно отвести солдат в казармы.
— Что же это, интересно, за армия, в которой десять взрослых парней не могут пройти и полумили самостоятельно?
— Сожалею, но таков приказ, отец мой.
— И еще одно маленькое дельце, капитан, — список людей. Их светлость хотел бы иметь список всех посещающих церковь католиков. Я, кажется, уже говорил вам об этом в прошлое воскресенье.
— Очень хорошо, что вы проявляете такую заботу о нас. По-моему, поскольку у нас нет католического капеллана, вам нужно получить милостивое согласие военного министерства. Так ведь, отец Уэлан?
— Хорошо, капитан. Но разве у меня самого нет законного права?
— Я не капитан, отец мой. Напишите-ка вы лучше об этом начальнику штаба.
— А как мне различать ваших офицеров, если я не военный и совсем не разбираюсь в этом?
— Просто напишите: «Начальнику штаба. Королевский корпус алебардистов». Письмо дойдет, будьте уверены.
— Ну ладно. Раз вы не можете, значит, не можете, как я понимаю. Бог с вами, капитан, — сказал священник раздраженно и повернулся к ожидавшей его, но не замеченной им ранее женщине. — Ну, дорогая, какие заботы тебя одолевают?
На обратном пути они прошли мимо приходской церкви — величественной и вычурной башни, возвышающейся над припавшей к земле старинной постройкой из кремневой гальки и серого камня, с низкими орнаментальными арками и небольшими выступами. Церковь находилась на заботливо ухоженном кладбище позади многолетних тисовых деревьев. Внутри церкви с подбалочников свешивались похожие на паутину знамена алебардийского корпуса. Гай хорошо знал их. Он часто останавливался здесь по субботам, когда ходил в город за еженедельными газетами. Из-под таких же сводов когда-то отправился в свое незавершенное странствование Роджер де Уэйброук, надев на свою мадам пояс целомудрия.