Огарок во тьме. Моя жизнь в науке
Шрифт:
… Головокружительную экскурсию по одному из первых симуляторов полета, сделанному из гипса и деревянных деталей, машину для трехмерного черчения с металлическими руками и суставами – и вращающуюся чашу ртути, которую он надеялся применить как нечто вроде отражающего телескопа (кто бы такое позволил в наше время).
“Интересно же!” – восклицал Грегори, переходя от одного странного и занимательного вопроса к другому <… >.
Никто другой не будет таким изобретательным, чудным, блистательным, многогранным, увлекательным, как Грегори. Но надеюсь, что будет еще немало ученых, наделенных таким же задорным любопытством и восторгом от науки, чей пыл переживет нынешнюю культуру планов, метрик и одержимости пользой.
Название его лекции имени Симони, “Пожать руку вселенной”, конечно, отсылает к его интерактивному подходу, и на лекции он побаловал аудиторию разнообразными яркими демонстрациями.
С Джаредом Даймондом мы познакомились в 1987 году в Лос-Анджелесе. Я провел там две недели: усердно трудился в исследовательском филиале, который Алан Кей организовал в компании Apple Computer,
116
Загуглите pulverbatch вместе с Douglas Adams. – Прим. автора.
Мы договорились, что он встретит меня на машине у офиса Apple. Его книги были бестселлерами, и, стоя на углу, я высматривал машину-символ тихой роскоши: дорогую, но не броскую. Я не обратил внимания на древний “Фольксваген-жук”, что с пыхтением неровными рывками катился ко мне издалека по совершенно прямой дороге – пока он не затормозил со скрипом и я не увидел в нем улыбающегося доктора Даймонда. Я забрался внутрь, поднырнув под занавес из обивки, которая отклеилась и свисала с потолка машины. Я не знал, в какой ресторан он меня повезет. Впрочем, может быть, я должен был догадаться по его “Фольксвагену”. Мы припарковали “жука” на кампусе Калифорнийского университета и прошли на прохладный, заросший травой берег ручья в тени деревьев. Мы сели на траву, и Джаред достал обед, завернутый в большую тряпицу: кусок сыра и хлеб с толстой коркой, который он нарезал складным перочинным ножом. Идеально! Настолько лучше для интересной беседы, чем шумные рестораны, где официанты заискивающе сообщают: “Меня зовут Джейсон, сегодня я буду вас обслуживать”, бойко перечисляют списки фирменных блюд, а потом подскакивают и прерывают разговор своим: “Как вам еда?” А Джаредовы хлеб и сыр в этой буколической обстановке были действительно вкусны.
Кстати говоря, в английских пабах хлеб с сыром называют “Обед пахаря”. Название происходит не из древних времен, а из выдумки какого-то юного умника из отдела маркетинга. Оно забавным анахронизмом фигурировало в “Арчерах” [117] : старый батрак ностальгически жаловался, что обед пахаря, что ему подали в деревенском трактире, в подметки не годится обедам пахарей, что он едал в старые добрые времена.
В следующий раз мы встретились с Джаредом в 1990 году, когда Джим Уотсон, заведующий лабораторией в Колд-Спринг-Харбор на Лонг-Айленде, пригласил нас обоих организовать там конференцию в честь столетия этого престижного учреждения. Конференция называлась “Эволюция: от молекул к культуре”, но ярче всего я помню группу лингвистов из России, которые за словом в карман не лезли. Джаред проявил инициативу, пригласив их, и я, наверное, с теплом представлял, что у лингвистов и эволюционных биологов должно быть много общего. Языки постепенно меняются в историческом времени – это сильно, хоть и поверхностно, походит на то, как меняются в геологическом времени биологические виды.
117
Для небританских читателей: это популярная мыльная опера на радио Би-би-си, повествующая о жизни и распрях фермеров в выдуманной деревне. – Прим. автора.
Лингвисты разработали технологии реконструирования древних мертвых языков – например, праиндоевропейского – путем тщательного сравнительного анализа языков-потомков: такие технологии выглядят довольно знакомо для эволюционных биологов, особенно тех, кто занимается молекулярной таксономией – то есть работает с тем, что можно в наши пост-уотсоно-криковские дни назвать молекулярными текстами. Более того, первые шевеления лингвистических способностей у наших предков-гоминин весьма занимают биологов – хоть некоторые лингвисты и считают эту тему запретной в силу невозможности ничего выяснить достоверно. Знаменитое решение Лингвистического общества Парижа в 1866 году запрещало обсуждения этого вопроса на основании того, что он считался принципиально неразрешимым.
Подобный запрет для меня звучит абсурдно пораженчески. У языка должен был быть исток, или истоки, как бы трудно ни было их реконструировать. Должен был существовать переходный период, когда язык развивался из доязыкового состояния наших предков. Этот переход был реальным явлением, он произошел – нравится это Парижскому обществу или нет, и уж точно нет никакого вреда в том, чтобы хотя бы рассуждать о нем. Прошли
Мы с Джаредом с удовольствием переписывались, составляя приглашения на конференцию, и, надо сказать, его опыт и умения оказались решающими. Сама конференция, когда она наконец случилась, привела меня в некоторое недоумение. Я был впечатлен уверенностью, с которой лингвисты заявляли, что реконструировали праязыки из относительно недавнего прошлого, например, праиндоевропейский (ок. 3500 до н. э.). Я даже мог стерпеть подобные реконструкции других праязыков, например, протоуральского и протоалтайского. С некоторой натяжкой допустим, что праязыки можно скормить обратно той же реконструирующей машине и получить на выходе (а вернее, на входе) праязык всех праязыков – “праностратический”, хотя, кажется, даже многие из лингвистов считали, что это уже чересчур.
Пока все интересно. Но подорвался я на довольно очевидном предположении, которое я осмелился выдвинуть: в просторечии о таком говорят “ежу понятно”. Стремясь внести свою, эволюционно-биологическую, лепту, я предложил рассмотреть существенное различие между эволюцией лингвистической и генетической. После того, как один биологический вид (может быть, лишь по географической случайности) расколется на два – после того как дивергенция зайдет достаточно далеко, чтобы исключить скрещивание, – назад дороги нет. Два генофонда, которые некогда смешивались в половом размножении, никогда больше не соединятся, даже если встретятся [118] . Именно так мы и определяем разделение видов. Языки же, разойдясь достаточно далеко, часто соединяются вновь и образуют великолепные гибриды. Исходя из этого, биологи могут проследить происхождение всех ныне живущих млекопитающих, скажем, до единственной особи-матриарха, жившей и умершей около 180 миллионов лет назад, но нельзя проделать то же самое для языков: все индоевропейские языки нельзя проследить до одного-единственного праязыка, на котором говорило определенное племя где-то в Восточной Европе около трех с половиной тысяч лет назад.
118
Крайне редко бывают исключения – но они слишком редки, чтобы здесь на них останавливаться. – Прим. автора.
Русские лингвисты побагровели от возмущения. Языки никогда не сливаются! Но, но, но, бормотал я, а как же английский? Ерунда, отрезали они, английский – чисто германский язык. “Сколько в английском процентов слов романского происхождения?” – спросил я. “Около 80 процентов”, – ничуть не смутившись, едва ли не презрительно отвечали они. Я отступил и забился обратно в свою раковину биолога, раздавленный, но не удовлетворенный.
В целом, кажется, конференция удалась, и мы с Джаредом оба остались довольны. Когда он приехал в Оксфорд читать лекцию имени Симони, он был любезнейшим гостем. Вопреки обеду из хлеба и сыра (а впрочем, может быть, в согласии с ним) он проявил и склонность ценить прелести жизни: он преподнес нам с Лаллой бутылку каберне-совиньон из долины Напа, превосходного урожая, и заботливо написал на бутылке, что ее следует выпить между 2005 и 2017 годом. Мы откроем ее, чтобы отметить выход этой книги в 2015-м. Кроме того, что Джаред – выдающийся физиолог, орнитолог и эколог, он еще и широко образованный человек, полиглот, глубокий знаток антропологии и мировой истории, и все это проявилось в его лекции имени Симони, главной темой которой была его книга “Ружья, микробы и сталь”. Это настоящий шедевр, и нельзя не задумываться, почему ни один историк не написал его раньше. Почему такую удивительную историческую мысль мог развить только ученый-естественник? То же самое, может быть даже в большей мере, можно сказать и о книге “Лучшее в нас” Стивена Пинкера, следующего моего лектора имени Симони.
Я читал самого Хомского и пару других книг (когда разбирался, как написать компьютерную программу – генератор грамматики; см. книгу “Неутолимая любознательность” и стр. 439–440), но почти все остальное, что я знаю о лингвистике, я знаю от Стивена Пинкера. То же верно и для моих знаний о современной когнитивной психологии. И об истории насилия у людей.
Мы со Стивом Пинкером (а также Джимом Уотсоном и Крейгом Бентером) входим в горстку ученых со всего мира, чьи геномы были секвенированы полностью. Гены Стива предполагают, что у него должен быть высокий интеллект (ничего удивительного), но также, забавным образом, что он должен быть лысым (найдите любую его фотографию в интернете). Это важный урок: известные нам эффекты генов во многих случаях лишь слегка меняют статистическую вероятность конкретного исхода. За редкими яркими исключениями вроде болезни Хантингтона гены не определяют исход с высокой вероятностью, но взаимодействуют с множеством других факторов, в том числе с множеством других генов. Особенно важно помнить об этом, имея дело с “генами заболеваний”. Люди иногда боятся взглянуть на свой геном, опасаясь, что там будет в точности сказано, когда и как они умрут – что-то вроде смертного приговора. Если бы этот страх имел основания, однояйцевые близнецы умирали бы одновременно!