Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
Каждый твердил: «Татары близко!» Одни видели за собой пожары, другие клялись и божились, что им уже пришлось отбиваться от татарских передовых отрядов. Люди, столпившиеся вокруг солдат, затаив дыхание, слушали их рассказы. Крыши и колокольни усыпаны были тысячами любопытных, колокола били larum, а женщины и дети переполняли костелы, где в обрамлении мерцающих свечей сверкали дарохранительницы.
Скшетуский со своим отрядом с трудом протискивался от Галицких ворот сквозь плотные скопленья лошадей, солдат, повозок, сквозь ряды ремесленных цехов, выстроившихся под своими знаменами, и толпы простонародья, с удивлением глядящие на хоругвь, которая входила в город не врассыпную, а в боевом порядке. Поднялся крик, что подходит подкрепление, и сборищем овладела беспричинная радость: люди обступили Скшетуского,
Наконец показался отряд драгун во главе с офицером. Всадники расталкивали толпу, офицер кричал: «С дороги! С дороги!» – и бил плашмя саблею тех, кто не освобождал путь достаточно быстро.
Скшетуский узнал Кушеля.
Молодой офицер радостно приветствовал знакомых.
– Что за времена! Что за времена! – только и восклицал он.
– Где князь? – спросил Скшетуский.
– Князь чуть не извелся от тревоги, что ты долго не приезжаешь. Очень ему здесь тебя с твоими людьми не хватает. Сейчас он у бернардинцев, меня послали в городе навести порядок, но этим уже занялся Грозваер. Я поеду с тобой в костел. Там совет начался.
– В костеле?
– Да-да, в костеле. Князю хотят булаву вручить: воинство объявило, что под иным началом не станет оборонять город.
– Едем! Мне тоже надо безотлагательно увидеть князя.
Соединившись, отряды далее двинулись вместе. По дороге Скшетуский расспрашивал, что делается во Львове и решено ли готовиться к обороне.
– Сейчас как раз обсуждается этот вопрос, – сказал Кушель. – Горожане хотят защищаться. Что за времена! Люди низкого рода держатся достойнее, чем рыцари и шляхта.
– А где региментарии? С ними что? Ужель тоже в городе? Как бы не воспротивились князю!
– Дай Бог, чтобы он сам не воспротивился! Упустили время отдать ему булаву, а теперь уже поздно. Региментарии на глаза показаться не смеют. Князь Доминик остановился было в палатах архиепископа, но немедля уехал, и правильно сделал: ты не представляешь, сколь озлоблены против него солдаты. Уже его и след простыл, а они все кричат: «Подать его сюда на расправу!» – легко бы он не отделался, если б вовремя не убрался. А коронный подчаший первым сюда явился и начал, вообрази, оговаривать князя, да только многих против себя возмутил и теперь сидит тихо. Его открыто во всем винят, а он только слезы глотает. И вообще страх что творится, ну и времена настали! Говорю тебе, благодари Бога, что под Пилявцами не был, не бежал оттуда. Сам диву даюсь, как, побывавши там, мы все ума не решились.
– А что с нашей дивизией?
– Нет уже ее, никого почти не осталось! Вурцеля нет, Махницкого нет, Зацвилиховского нету. Вурцель с Махницким не дошли до Пилявиц: дьявол этот, князь Доминик, в Староконстантинове приказал их оставить, чтобы подорвать силу нашего князя. Неизвестно: то ли они ушли, то ли неприятелю в лапы попали. И старик Зацвилиховский как в воду канул. Дай Бог, чтоб живым остался!
– А войска тут много собралось?
– Немало, да что толку? Один князь мог бы навести порядок, если бы булаву принять согласился, солдаты никого больше не желают слушать. Страшно князь тревожился о тебе и о твоих людях. Единственная полная хоругвь как-никак. Мы уже здесь тебя оплакивали.
– Ныне только тот и счастлив, по ком плачут.
Несколько времени они ехали молча, поглядывая на скопившиеся на улицах толпы, слушая возгласы: «Татары! Татары!» В одном месте увидели страшную картину: разорванного в клочья человека, в котором толпа заподозрила лазутчика. Колокола трезвонили, не умолкая.
– А что, орда скоро нагрянет? – спросил Заглоба.
– Черт ее знает!.. Может, и нынче. Городу этому долго не продержаться. У Хмельницкого двести тысяч казаков, а еще татары.
– Беда! – воскликнул старый шляхтич. – Надо было дальше очертя голову ехать! И зачем мы столько побед одержали?
– Над кем?
– Над Кривоносом, над Богуном, а над кем еще, одному дьяволу известно!
– Ого! – сказал Кушель и, обратясь к Скшетускому, спросил, понизив голос: – А тебя, Ян, ничем не порадовал Господь? Не нашел ты, кого искал? Не узнал чего-нибудь, по крайней мере?
– Не время сейчас об этом думать! – воскликнул Скшетуский. – Что значу я со своими бедами перед лицом того, что случилось! Все суета сует, а впереди смерть.
– И мне видится, что скоро конец света настанет, – сказал Кушель.
Так доехали до костела бернардинцев, ярко освещенного внутри. Несметные толпы собрались возле него, но войти не могли, так как цепь алебардщиков загораживала вход, пропуская только вельмож и военачальников.
Скшетуский велел своим людям тоже выстроиться перед костелом.
– Войдем, – сказал Кушель. – Здесь половина Речи Посполитой.
Вошли. Кушель не много преувеличил. На совет собралась вся городская знать и верхушка войска. Кого там только не было: воеводы, каштеляны, полковники, ротмистры, офицеры иноземных полков, духовенство, шляхты столько, сколько могло в костеле вместиться, множество низших военных чинов и человек пятнадцать советников из городского магистрата во главе с Грозваером, которому предстояло принять командование отрядами горожан. Присутствовал там и князь, и коронный подчаший – один из региментариев, и киевский воевода, и староста стобницкий, и Вессель, и Арцишевский, и литовский обозный Осинский – эти сидели перед главным алтарем так, чтобы publicum [149] могло их видеть. Совет проходил в горячке и спешке, как в подобных случаях бывает: ораторы вставали на скамьи и заклинали вельмож и военачальников без сопротивления не отдавать город. Хотя бы ценою жизни надобно неприятеля задержать, дать Речи Посполитой собраться с силами. Чего не хватает для обороны? Стены есть, войско есть, и решимость есть – только вождь нужен. А пока произносились речи, в публике поднялся шумок, переросший в громкие возгласы. Собравшиеся все больше одушевлялись. «Погибнем! И с охотою! – раздавались крики. – Кровью смоем пилявицкий позор, грудью заслоним отчизну!» И зазвенели сабли, и обнаженные клинки заблистали в пламени свечей. Иные призывали: «Тише! К порядку!» «Обороняться или не обороняться?» – «Обороняться! Обороняться!» – кричало собрание, и эхо, отражаясь от сводов, повторяло: «Обороняться!» «Кому быть предводителем?» – «Князю Иеремии – он истый вождь! Он герой! Пусть защищает город и Речь Посполитую – отдать ему булаву! Да здравствует князь Вишневецкий!»
149
общество (лат.).
Тут из тысячи грудей вырвался вопль столь громогласный, что задрожали стены и задребезжали стекла в окнах костела:
– Да здравствует князь Иеремия! С князем Иеремией к победе!
Блеснули тысячи сабель, все взоры устремились на князя, а он поднялся, и чело его было хмуро и спокойно. И – словно тихий ангел пролетел – мгновенно воцарилось молчанье.
– Милостивые господа! – сказал князь звучным голосом, который в тишине был услышан каждым. – Когда кимвры и тевтоны напали на Римскую республику, никто не хотел принять консульской власти, пока этого не сделал Марий. Но Марий обладал таким правом, ибо не было вождей, назначенных сенатом… И я бы в черную эту годину от власти не уклонился, желая жизнь отдать служению любимой отчизне, но булавы принять не хочу, чтоб не нанести оскорбленья отечеству, верховным военачальникам и сенату, и самозваным вождем быть не желаю. Есть среди нас тот, которому Речь Посполитая вверила булаву, – пан коронный подчаший…
Продолжать далее князь не смог: едва он упомянул подчашего, поднялся страшный крик, забряцали сабли, толпа забурлила и взорвалась, как порох, когда на него попадает искра.
– Долой! Погибель ему! Pereat! [150] – раздавалось со всех сторон.
– Pereat! Pereat! – гремело под сводами.
Подчаший – бледный, с каплями холодного пота на лбу – вскочил со своего места, а грозного вида фигуры уже приближались к почетным седалищам, к алтарю, уже слышалось зловещее:
150
Да погибнет! (лат.)