Огненная арена
Шрифт:
— Ну что, Ратх, некрасивая я стала?
— Томочка, да ты что! — воскликнул он, хватая её за руки. — Да я всё время… Да я…
— Беда с вами, — усмехнулась Ксения Петровна,
Ратх как-то неловко приблизился к Тамаре и она сама расцеловала его в щёки, а затем неумело чмокнула в губы. Оба замолчали сразу. Ратха захватила радость, а Тамаре захотелось выплеснуть всю скопившуюся боль.
— Сидела в одиночке больше двух месяцев, — заговорила она, — и хоть бы одна живая душа напомнила о себе! Ратх, неужели и ты не мог как-нибудь добиться свидания?
— Боже, да он же с самого лета не живёт дома, — упрекнула её Ксения Петровна. — Я думала, ты знаешь, что Ратх ушел от отца. Он же у Нестерова квартирует!
— Понятия не имею, — удивилась Тамара. — А почему?
— Ай, всё из-за того, что я с вами, — отозвался Ратх. — Отец теперь меня босяком называет, революционером.
— Революционер, — скептически усмехнулась Тамара. — Если ты и твой Романчи считаете своё цирковое фиглярство революцией, то вы жестоко ошибаетесь. Вы играете в революцию, как дети. А настоящая революция стонет под пытками тюремных палачей и плачет слезами каторжников!
Ратх удрученно примолк. И Ксения Петровна, подождав, пока Тамара выговорится, вновь сказала с упрёком:
— Ох, Тома, как же ты ошибаешься, измеряя своим настроением дух целой революции. По-твоему, раз ты плачешь от пыток, то и все должны слёзы лить. Я тоже так думала, когда сидела. Я тоже обижалась на всех за то, что ни один не пришел ни ко мне, ни к Людвигу. И я тоже тогда думала: что все эти митинги, манифестации, клоунские антре политического содержания не что иное как фарс… Игра с огнём… А теперь нет. Я не согласна с тобой. Это и есть огонь. Огонь, который зажигает миллионы сердец и зовёт их к революции. Пусть тысячи из этих миллионов стонут и плачут в тюрьмах, предаются отчаянию и даже отступают от борьбы, но основная часть, воспламенившихся этим святым огнём, борется! Понятно!
— Ты, наверное, думаешь, что я предалась отчаянию? — спросила неуверенно Тамара.
— Думаю, что да. Со мной тоже такое было. И очень долго продолжалось. Я считаю, что многие из нас просто не подготовлены ещё к настоящей революционной борьбе. Нужно иметь железную волю, стоическое убеждение в правоте своего дела, верить в победу революции. Людвиг был таковым.
— Да, Ксаночка, он был именно таким, — согласилась Тамара. — Теперь я убедилась, сколько ему пришлось перенести, прежде чем умереть, но не предать товарищей. Меня тоже сажали в карцер. Допытывались, кто же председатель асхабадской РСДРП. Они меня остригли наголо, — всхлипнула Тамара. — Это ужасно…
Ратх шел рядом, держа её под руку, и всё время думал: «Какая она худая! Чурек, свежую баранину, чал — вот что ей сейчас надо».
— Тома, — сказал он, пожимая ей локоть. — Хочешь, поедем к нашим чабанам? Там свежий воздух, молоко… Шашлыки будем жарить…
— Спасибо, Ратх, — отозвалась она. — Я очень тронута твоим вниманием. Наверное, это с моей стороны было бы самым благоразумным, если бы я поехала с тобой в твои пески… Но, Ратх, милый мой, я же на два месяца опоздала на учёбу в Москву!
— Тома, — подсказала Ксения Петровна. — Возьми справку, что болела тифом. У своего отца попроси: он же — врач!
— Ну, вот и пришли, — облегченно вздохнула Тамара, подходя ко двору мадам Дамкиной, где не была уже несколько месяцев.
Хозяйки дома не было: уехала на лето в деревню, в Саратовскую губернию, и пока что ещё не вернулась. В доме хозяйничала Ксения Петровна. В комнате, которую она снимала, стояли две кровати: вторую поставили вчера, когда узнали об освобождении Тамары.
Войдя, женщины сняли плащи, Ратх остановился у порога.
— Томочка, — сказал он. — Ты выбрось эту тюремную косынку.
— Ну знаешь! — обиделась она.
— Тома, но я хочу тебе подарить шикарную вещь! — воскликнул он и, шагнув к тумбочке, достал из неё каракулевую шапочку. — Вот возьми. Тамара!
— Да что ты, — отмахнулась от столь дорогого подарка Тамара. — До шапок ли сейчас?
— Томочка, ты не права, — вмешалась Ксения Петровна. — Ратх специально посылал своего брата в пески за шкурками…
— Ладно, я пойду, — сказал с обидой Ратх и, бросив шапку на кровать, решительно направился к двери.
Тамара на мгновение растерялась. Впервые она поняла и глубоко почувствовала, что значит оскорбить любящего человека.
— Ратх, подожди! — крикнула она вдогонку и выбежала за ним. — Ну, подожди же, прошу тебя! Не обижайся. У меня такой дурной характер.
Вернув его в комнату, она взяла с кровати шапку, погладила каракуль, осмотрела и, подойдя к лампе, довольно улыбнулась:
— У тебя хороший вкус, Ратх, честное слово.
— Ну что, друзья, — предложила Ксения Петровна, — накроем стол и отметим нашу встречу…
Тамара уехала на следующий день вместе с освобождёнными кизыларватцами. Черный большетрубый паровоз, с одним вагоном, перед отходом долго выстаивал у перрона. Отъезжающие сидели в прокуренном буфете, прощались с деповцами. Были тут и члены забастовочного комитета. Напутствовали товарищей: духом не падать — по приезду сразу же браться за дело. Революция, по всем признакам, протянется ещё долго. Россия бушует. Всюду выступления: в городах и в сёлах. Да и здесь ей конца не видно. Солдаты по всей Среднеазиатской железной дороге только начинают подниматься: создают стачечные комитеты, отстраняют от командования офицеров.
Тамара стояла с Ратхом на перроне: просила, чтобы не скучал по ней и писал почаще письма. Ратх молчал. Подошли Стабровская, Нестеров. Иван Николаевич повел Тамару в комнату телеграфистов, вызвал к аппарату Батракова:
— Гордеич, здравствуй. Как у тебя дела? Приготовься к приёму своих товарищей, освобождённых из тюрьмы. Сообщи отцу Красовской, пусть встречает дочь. Телеграфируй обстановку.
Через некоторое время пришел ответ:
«Приехал бы сам. Творится что-то невероятное. Одни заканчивают бастовать, другие только начинают. Забастовала железнодорожная рота».