Огонь неугасимый
Шрифт:
— Это и значит, чтоб не получалось неувязок на стыках, — начал было объяснять Павлов. Но директор опять поднял ладонь. Не нужны ему чужие слова. И продолжал, назидательно подпирая свои слова толстым указательным пальцем: — Я хочу, чтоб наш авангард учитывал фактор масштабности, а не прорубал отдушнику для одного глаза. А теперь скажи: кто у тебя в бригаде?
— Так… это, семеро со мной. Егор Аниканович, Чуков, Погасян…
— Не о том! Зачем фамилии? — остановил перечень Тушков. — Кто учится? В школе, в техникуме, в институте? Сколько?
— Трое.
— Кто собирается поступать?
— Ну, это все, кроме Егора Аникановича. Рыжов тоже…
— Егора Аникановича переведем. Рыжов — это такой, в тельняшке? Тоже уберем.
— Он в хоре поет, в консерваторию собирается, — соврал Павлов.
— В консерваторию? — переспросил Тушков. — Это, знаешь, это заманчиво. Рядовой монтажник — и в консерваторию. Ну а этот, как его! — нетерпеливо прищелкнул пальцами Владимир Васильевич. — Тихий, да! Мы ему позатишнее место подыщем, коль он Тихий.
— Он свое дело знает не хуже меня.
— Не о том, — отверг довод директор. — Так вот. Первая бригада коммунистического труда. Показатели по всем пунктам. Ни сучка ни задоринки. Эталон! Понял?
«Он что — за придурка меня принимает? — ощетинился Павлов. — Я ему кто? Сегодня у Егора нет показателя, завтра — у Ивана. Когда людей подгоняют под какие-то показатели, никто не угодит».
Но сказал спокойно и веско:
— Я вас понял, товарищ директор, но зачем же бригаду гробить? У нас притерто, как на пуансоне. Мы друг друга — без слов.
— Да не о том, не о том! — не сдержал раздражение Тушков. Он начал понимать, что разговор скособочился, что с этим косматиком едва ли можно договориться. Но он не привык останавливаться на полпути. К тому же очень редко бывало, чтоб кто-то устоял против его натиска. А тут бывали люди покрупнее этого вот Павлова. — Давай так, — поднял он левую руку и загнул на ней указательный палец. — Я присмотрю кандидатуры, ты подготовишь почву, чтоб без ненужных трений. Никто ничего не потеряет. Да! Стрельцова тоже у тебя заберем. Парень с крепким кругозором. Мы тут посоветовались. Он сколько лет партгрупоргом?
— Второй год.
— Тоже срок! Так вот! — прихлопнул директор по пухлым коленям сразу обеими ладонями, как бы закрывая дебаты. — Два дня тебе. И не будем митинговать.
— Вы не слышали байку про цыгана и сало? — спросил Павлов, сам поражаясь собственной смелости. — Так и мне. На кой легкое, если мне сало не тяжело. Никого я никуда багрить не намерен. У меня бригада. Думаете ее разогнать, начинайте с меня.
Такого отпора директор не ждал, произнес холодно и резко:
— Будем считать, что не договорились.
— Зачем вы из людей лекала хотите сделать? — тоже встал Павлов. — Лекала, это же все одинаковые. Как работать, если они все будут одинаковые? Егор у нас любит на подмотке, он законтрагаит — ни одна сварка не годится. Гриша с напильником, как скрипач со смычком. У Генки голова светлая, Иван… Ну, знаете! Иван!
— Я вас не задерживаю!
— До свидания, — кивнул Павлов. И никакого страха. А чего бояться-то? Но, выйдя из заводоуправления, поняв по-настоящему только что содеянное, опять ощутил, как дробно и нехорошо забилось сердце.
35
«Косматенький пацан!» — чуть не бросил Тушков вслед Павлову. Подошел к окну, толчком распахнул обе створки, долго стоял и ждал, глядя на тополя, лишь краем глаза цепляя лоснящийся асфальт главной аллеи. Вот он, шагает. И правда, как мальчишка, как воробей. С тобой директор… Но глядел вслед Павлову, пока тот не скрылся за углом кузнечного. Директор ты или кто, но ты сначала человек. И он тоже человек. Не мальчишка, не косматик, а человек. Нежданно и властно заявил: я человек. Конечно, такое сказать может всякий, но этот, он ведь сказал вслед за своими делами. Его сюда за дела пригласили. Но что ж он так-то? Кому ни скажи — за анекдот примет. Бригадир директору нотацию прочитал. Это не первая нотация. Недавно то же самое позволил просто сварщик. Ну, не просто, да разве есть какая-то разница, если сварщик, к тому же и партгрупорг? Ну да, он еще и начальник штаба заводской народной дружины, но и это не главное. Не главное это, Тушков знал. Что главное? Что-то, что-то общее и для Ивана Стрельцова, и для Михаила Павлова, и для того же Егора Тихого, если и ему коснется где-то и как-то отстаивать честь рабочего. Не свою, хотя он и есть рабочий, но нечто символическое, о чем не всякий знает, чего многие
У каждого человека есть заботы повседневные, есть мечты заветные, а есть, наверное, и такое, чего сам человек не хочет иметь. Кому-то вдруг захочется обрести власть хоть на короткое время, чтоб осуществить то, что можно лишь властью. Другому, возможно, помимо воли, вопреки здравому смыслу и его собственным убеждениям надо бы превратиться в незаметное, лучше бы в невидимое, еще лучше — исчезнуть вовсе, но не навсегда. Ну а бывает и так, что тоже вопреки собственным убеждениям и личному покою человеку хочется разрушать, крушить, громить. Сначала ему кажется, что хочется ему разрушать вообще все и без разбора, потом, бывает и так, объект конкретизируется, приобретает определенный облик и смысл. Редко бывает, что такие подспудные желания осуществляются. У одних это проходит без всяких последствий, у других остается на какое-то время чувство неудовлетворенности, третьи становятся ущемленцами надолго, а то и навсегда.
Владимир Васильевич Тушков давно уже занимал пост директора. Ему, директору, хотелось, чтоб люди, рабочие, служащие, все вообще на его заводе исполняли любое повеление точно и безоговорочно. Иногда хотелось, чтоб на заводе сложилось такое, как в армии. Получил приказание, сказал «Есть», повернулся и исполнил. Исполнив, доложил без промедления и раздумий. О как двинулось бы вперед производство, как легко и просто стало бы управлять. Но это всего лишь обломок смутного желания, о котором не то что вслух сказать, самому себе напоминать неудобно. Конечно, есть тут своя подоснова, рабочий люд — он теперь настолько разный и с такими всячинами, что поневоле возмечтаешь об армейской дисциплине, и все равно — несбыточно это и не реально. И неэтично тоже, как понимал Тушков. По-человечески если, то ему импонировали напористость Стрельцова, его пуританская убежденность, его цельность и жесткость решений. Когда человек знает чего хочет, когда он убежден, что поступает на пользу общую, когда его методы не выходят за рамки законности, — это не всегда удобно и зачастую доставляет беспокойство, но вполне приемлемо в плане общественном. Конечно, Егору Тушкову было бы приятнее и удобнее, если бы его не трогали. Ну а как же остальным? Им было приятно и удобно смотреть на выкрутасы пьяного оболтуса? Им тоже было бы удобнее, если бы Егора оставили в покое?
И этот волосатый воробей, наверно, не имея понятия ни о каких философских аспектах общественного бытия, интуитивно нашел верный путь именно к общественной истине. Можно на него обижаться и гневаться, можно, если бы понадобилось, доказать его неправоту, но нельзя не признать, что он поступил правильно в самом емком, в самом главном понимании этого слова. Конечно, сегодня, сейчас было бы лучше, если бы Павлов принял безоговорочно рекомендации директора. Первая бригада коммунистического труда родилась бы беспорочной и перспективной, настоящим эталоном, по которому, возможно, производство нарожало бы других подобных, но… это лишь сегодняшнее, сиюминутное. Понять все это можно, нужно да и не так уж трудно. И лишь в том беда, что это сегодняшнее, сиюминутное и решает все. Все решает сиюминутное, если оно бесспорно полезно этой сегодняшней минуте. Задачи, поставленные на сегодня, нельзя не выполнять. Не потому их нельзя не выполнять, что нельзя такое оправдать чем-то перспективным, более крупным и важным, но потому, что не выполненные сегодня задачи закрывают пути к тому перспективному, к тому важному и крупному. Это азбука. Вот потому-то, коль задача поставлена и ее надо выполнить сегодня, ее придется выполнить. Это нужно не директору Тушкову, это нужно производству, тому самому общественному бытию, во имя которого шебуршил тут бригадир Павлов.