Огонь неугасимый
Шрифт:
Тушков взял трубку внутренней связи, набрал номер и спросил необычно умиротворенным тоном:
— Ты, Маркыч? Ну, вот, ничего не вышло у меня с этим Павловым. Отбрил он меня, как мальчишку, да и был таков. Тебе попробовать? Да разве я против. Но тогда бери на себя доклад на бюро горкома. Нельзя? Я тоже знаю, что нельзя. Ну, будь здоров, не огорчайся. Твое мнение, как видишь, принято было добросовестно, никто не виноват… Да не отвечаю я, с чего ты взял. Времени нет у меня на эксперименты. Будь здоров, будь здоров.
Так искренне, искренне от начала и до конца, Тушков разговаривал редко. Жаль, не на пользу искренность. Да если разобраться, от искренности во что бы то ни стало и вообще редко получается что-либо
36
Из пространного рассказа Павлова Стрельцов смог понять одно: директор торопится или его кто-то торопит создать первую бригаду коммунистического труда. Торопится, вот вся суть, вытекающая из пересказа Павловым этой странной встречи. Конечно, бригаду создадут, и не какую-то, а именно образцово-показательную, ибо для этого и нужно-то немного — всего лишь показатели.
Сложные чувства породил этот рассказ. И пересказ, и ситуация, которая, вполне возможно, понудила директора на такой разговор.
Всем понятно: сложившиеся долгими десятилетиями традиции нельзя игнорировать, даже нежелательное теперь в этих традициях не просто отбросить или хотя бы не считаться с ними. Вон Гордей твердит: «При нашем мартене стояли чудо-мастера, а в начальстве ходил мастер из мастеров. Один на всех и на всё. Теперя там одних девок-лаборанток штук двадцать, а на крану все равно дымно да угарно».
Есть в сетовании Гордея Калиныча большая доля правды. Сталь рекой, дым коромыслом, говорят теперь в мартеновском. Печи усовершенствовали, краны реконструировали, подачу-раздачу механизировали, а пота сталевар проливает ничуть не меньше, чем прежде, хотя стали дает втрое больше. Достижение, слов нет. По стали. Слов нет, в большом деле нельзя мелочиться, вот она «Антилопа». Все ж не праздные надежды лелеял тот же Генка Топорков. И облегчил труд. Себе. Почему только себе? Разве трубы под завальцовку обрабатывают вручную лишь тут? Но в других местах, вполне возможно, нет острой необходимости менять кукушку на ястреба. Там у ребят, вполне возможно, маховики не Генкиным чета, а новые нормы — штука опасная. По рекордам равняться, без горбушки остаться. Да и вообще — что это, капля в море, нет у начальства времени заниматься каплями. Потому и стоит на одном месте, затея сваривать тонкостенные трубы электросваркой. Тоже капля в море. Потому и техконтроль нельзя устранять — тоже капля в море. И никому, вполне возможно, не приходит на ум, что Генка Топорков утратил больше, чем приобрел, он радоваться своему делу разучился. Тоже капля. Подумать: один Генка, один Петька. Иван Стрельцов тоже один. Даже в бригаде не все с ним согласны, и опять же нет времени на капли. Ну а если это не о сварке, не о техконтроле, не о какой-то «Антилопе» и даже не о механизированной разливке стали. Если это о радости, все о радости, о радости? И вовсе пустяк. Ни на тонны, ни на километры, ни на рубли ее не измерить, в отчетах не отразить, к технологии не привязать. Нет, нет, почти всякий понимает, что радость — дело хорошее и лучше радоваться, чем плакать, не планы-то задают не в слезах и чувствах. В тоннах, рублях, наименованиях. Вал, товар. Все! И будет нелепо звучать, если сказать где-либо, что рано или поздно, но обернется радость трудового успеха, а не сам успех и в тонны, и в километры, и в рубли. Если бы так, давно бы придумали учет радости. Коль не придумали, значит, все это лепет. Давай, давай, вот что впрямую воздействует на те самые запланированные показатели. О чем тут спорить? Колыванов, умный человек и думающий инженер, сказал: «Мы имеем достаточно четкие задачи. Выполним — честь нам и хвала, не выполним — никакими добрыми намерениями
В этой формуле нет места для эмоций. Нет и не будет. А Колыванов не из тех, кто готов ради выполнения плана хоть лбом открывать цеховые ворота.
Досаднее всего, что Иван и сам не знал, как обосновать свои доводы. Радость — это почти любовь к труду. Работа за горбушку — обреченное будущее. Конечно, понятие «горбушка» весьма растяжимое. Живому человеку не только хлеб насущный снится. Дед вон тоже не против бы покрасоваться в каком-нибудь «москвичонке». И в новую квартиру с кафельным клозетом он хоть нынче поехал бы. У Захара Корнеича есть «москвичонок», но разве на том и кончились его желания?
Как все это сформулировать, чтоб встали доводы вровень с тоннами и рублями, как об этом сказать, чтоб не отмахивались люди — этого Стрельцов не знал. А ведь было в душе и еще более важное, но и более смутное. Люди, обретающие в труде хоть малую радость, будут трудиться не только за это и во имя этого. Ожидание большой радости, борьба за большую радость, вот что породит потребность в труде. Но это и вовсе туман. Да и не слишком ли много в деле обыкновенном отдается на прихоть праздничного? Не похоже ли это на веру в чудо и отказ от повседневной прозы труда?
Мысли такие одолевали Стрельцова не в первый раз, но сейчас они суетились пуще обычного, будто догадывались, что их пустят в дело, не дав созреть. Иван не просто гулял по радицкой окраине. Он решил по-серьезному поговорить с Колосковым и шел к нему… Под старой яблоней традиционный столик на шатких ножках. На столике — ведерный самовар с оттисками разнокалиберных медалей на сверкающих боках, с расписным чайником на конфорке, с тонкой струйкой голубого пара из приоткрытой отдушины. Наверно, только здесь сохранились такие пузатики знаменитые, только слободчане знают вкус настоящего чая. Вот они — расселись по-купечески, с полотенцами на коленях, трудовой пот утирать, от пчел отмахиваться. На хозяйском месте сам Колосков, на хозяйкином — его распрекрасная Тимофеевна, а на месте гостя — Виктор Ивлев.
Колосков расстегнул воротник расписной рубашки, Тимофеевна разрумянилась и обмахивается кружевным платочком, а этот, гость, сидит в своей тройке, будто не за чаем, а в каком-нибудь президиуме. Сразу видно, посторонний тут, не слободской. Да и вообще, как он за столом тут очутился? И не удивление, ревность тронула сердце колючим холодком.
«Интересно, разоблачится он из своих жилеток, если начнут всерьез чаи катать? — не совсем доброжелательно, но и не злобствуя, подумал Стрельцов. — Небось под жилеточкой манишка с веревочками, щеголи — они такие».
— Мир дому! — крикнул, облокотившись на штакетник палисадника. — Помощника не требуется? Не бойтесь, больше двенадцати гладких я не выпиваю.
Колосков обрадовался. Тимофеевна покосилась, больно игрив голос у незнакомого. Ивлев помахал рукой, крикнул весело:
— Если со своим сахаром, крой-дуй, воды в Оке много.
Откуда знает слободское присловье?
Колосков встал, оправил рубаху, жестом пригласил, крикнув зычно, как и полагается в слободке, коль пожаловал гость:
— Теть Ляксандра, еще один стаканчик с блюдечком. И вареньица поболе, Ванька у нас. — Прошел навстречу, взял Стрельцова под руку, прижал, сказал тихонечко: — Молодца.
— Да я по делу…
— По делу, без дела, потом это, — еще крепче прижал Антон Сергееич руку Стрельцова. — Вот, моя благоверная. Зовут ее Нюрой, но тут все Тимофеевной величают, будто она старушка какая. Это Иван Стрельцов, — представил Колосков гостя своей жене. Фамилию произнес таким тоном, словно пожаловала к ним какая-то всемирная знаменитость. Но продолжал, как-то вдруг перескочив на игривый тон: — Король парень, все в слободке говорят, а вот нате вам, в холостяках ловчит. А? Тимофеевна! Не подыщем ему княгинюшку по плечу?