Огонь сильнее мрака
Шрифт:
– Ну что ж, – сказал он, поднимаясь, – обед, что ли, сварганим?
Джил открыла рот, чтобы ответить, и тут из храма донесся стон. Сыщики переглянулись. Стон повторился, хриплый и протяжный, гулкий от эха. Джон подбежал к окошку, протиснулся через него и в растерянности встал перед Олмондом. Тот мерно раскачивал головой, зажмурившись и оскалив крупные желтые зубы. Руки сжались в кулаки с белыми костяшками, ноги мелко тряслись. На полу растеклось темное, сырое пятно.
– Это… из-за валлитинара? – наполовину утвердительно произнесла Джил. Она тоже пролезла в окно и теперь стояла за спиной у Джона. Репейник сморщил нос:
– Похоже.
Он
– Ничего рассказать не хочешь?
Олмонд перестал качать головой, приоткрыл глаза и посмотрел на Джона из-под опухших красных век.
– Хадде, – просипел он,– каере ме. Унна…
– Ну, как знаешь, – пожал плечами Джон. Встав, он обернулся к Джил:
– Пойдем на воздух. Похоже, к вечеру и впрямь… готов будет.
Джил внимательно посмотрела на Олмонда. Джон был уверен, что она примеривается ещё раз его ударить, но девушка развернулась и ушла к алтарю, где лежал мешок с припасами. Взяв еду, сыщики вновь вылезли наружу, развели огонь и поели – под нескончаемый аккомпанемент стонов па-лотрашти. Ели, не чувствуя вкуса, избегая глядеть друг на друга, и за всё время трапезы не перекинулись и десятком слов. После еды опять наведались к пленнику, но тот лишь бормотал что-то на своем языке. Выглядел он ужасно: глаза ввалились, лицо белое, как рыбье брюхо, весь в поту, головой уже не просто раскачивал, а бился о колонну затылком. И ещё его колотило, будто на дворе был не жаркий Лунасс, а ночь в середине Самайна. Джон какое-то время разглядывал Олмонда, затем бросил – нарочито грубо:
– Будет что сказать – позовёшь.
Но Олмонд ничего не говорил, только стонал, все громче, надсадно подвывая – так воет привыкшая к дому собака, которую привязали на улице. Джон и Джил снова выбрались наружу, бродили по старому кладбищу, вспахивая ногами траву, откуда выбрызгивались потревоженные кузнечики. Искали уцелевшие могилы, разбирали выкрошенные надписи, тянувшиеся по надгробным плитам. День умирал медленно: послеполуденное марево сменила предвечерняя тишь, солнце уже не пекло – грело, спускаясь все ниже к реке.
Когда стало смеркаться, у Олмонда начались судороги. Па-лотрашти выгибался дугой, так что веревка резала горло, сучил ногами, хрипел. Затылок он в кровь разбил о колонну и, вероятно, проломил бы себе череп, если бы Джон не догадался примотать его голову к колонне мешком от продуктов. Джил взирала на мучения Олмонда, сидя на алтаре и подложив под себя ладони. «Сдохнет – туда ему и дорога», – казалось, говорил её вид, но, когда Джон закончил с мешком, у Олмонда изо рта вдруг пошла пена, и Джил отвернулась. С наступлением темноты стоны Олмонда перешли в визг, оглушительный, вибрирующий, точь-в-точь похожий на свиной. Чтобы не слышать этих звуков, сыщики ушли к реке, но визг все равно доносился до них – ввинчивался в уши, терзал, не давал покоя. Джил стрельнула у Джона самокрутку, чиркнула спичкой, и они закурили, глядя на закат.
– Поспать бы, – сказала Джил, затягиваясь.
– Поспишь тут, – возразил Джон. Он видел, что Джил тоже не по себе, но поделать ничего было нельзя. Сыщики курили – медленно, долго, отмахиваясь от редких комаров. Небо над горизонтом было румяным от заката, чуть выше стелились полосами нежные зеленоватые облака, а еще выше начинался глубокий синий цвет, переходивший на востоке в чернильную тьму. Ветер утих, в камышах, перекрикивая
Спустя пару часов, когда звезды на небе высыпали сплошным ковром, а луна поднялась над деревьями, вопли Олмонда вдруг прекратились – разом, словно он подавился криком. Джон, обеспокоенный, затоптал окурок – это была, кажется, десятая за вечер самокрутка – и поспешил к церкви. Джил последовала за ним с показным безразличием. У окошка замедлили шаги, остановились. Лезть внутрь не стоило: Олмонд мог каким-то образом отвязаться и ждать их в темноте. В храме царила непроглядная чернота. Джил вгляделась внутрь.
– Видишь его? – спросил Репейник.
– Вижу.
– И чего он?
– Сидит, вроде.
– Живой?
Джил просунула голову в окошко.
– Кажется, дышит.
Джон перевел дух.
– Света нет, – буркнул он. – Спичку бы...
Он вынул коробок, но разглядел в бледном сиянии луны, что спичек осталось всего три.
– Посвети, а? – попросил он Джил.
Та потрясла коробком:
– Мало уже, меньше половины.
– Посвети, не жадничай. У меня кончились почти, а еще курить захочется.
Джил зажгла спичку, протянула руку в темноту. Джон подался вперед, силясь разглядеть Олмонда. Па-лотрашти сидел, уронив голову на грудь, и тяжело дышал. Мешок, которым привязывал ему голову Джон, развязался и упал.
– Эй, – позвал Репейник.
Олмонд не ответил. Сыщики влезли в церковь. Джил разыскала в углу давнишнюю плошку с маслом, зажгла фитиль. С минуту они разглядывали пленника в неровном, мятущемся свете. Потом плечи лжеученого затряслись, послышались тягучие всхлипы. Олмонд зарыдал, хлюпая носом и захлебываясь.
– Не могу-у, – выл он, – н-не мо-гу…
Вдруг он принялся бормотать что-то по-своему, причём икал, хрипел и поминутно всхлипывал. Толку от этого никакого не было, поэтому Джон решился: затаив дыхание, осторожно протянул руку и одним пальцем коснулся грязного лба Олмонда.
Виски сдавило, сердце заколотилось под самым горлом, но в остальном было вполне терпимо. Терпимо, да только без толку. Джон, морщась, пытался разобрать хоть одну связную мысль, однако перед ним был сплошной чёрный шквал. Кромешный ужас, неизбывное горе – будто в мучениях умирает кто-то близкий, без кого нельзя больше жить самому, будто всё, что было хорошего, светлого и доброго, закончилось навсегда, и отныне, до самой смерти будет только боль, и ничего, кроме боли... И за всё это Олмонд был в ответе. Он оказался сам себе и жестоким судьей, и палачом. Вереницей неслись перед мысленным взором Джона искажённые мокрые лица, распластанные, изуродованные тела, звучали крики, звенела кровавая сталь. Над этим клубилось что-то тёмное, огромное, как грозовая туча, но совершенно неясное. Больше образов не было: Джон прижимал ладонь к липкой коже Олмонда, но ничего не мог распознать. Наконец, он отнял руку и выругался.
– Ну? – спросила Джил.
– Эмоции только смог прочесть, – проворчал Джон. – Он… раскаивается.
– Да ладно? – удивилась Джил. – В чём он там раскаивается, интересно?
Джон пожал плечами:
– Убивал. Пытал. Поклонялся здоровенному кальмару. Мало ли что ещё делал. Я так понимаю, у него всю жизнь от валлитинара совесть была выключена. Теперь вон… навёрстывает.
Олмонд ревел в три ручья. Джил смотрела на него, посверкивая глазами, и кусала губы.
– Ещё подождём, – решил Джон.