Охота к перемене мест
Шрифт:
Ему понравилась сама идея — передвижная реклама! Он готов был поклясться, что это первый опыт в истории Приангарска.
— Не знаю, как все другие, а эта афиша привлечет к себе внимание наверняка, — она показала на бетоновоз, только что отъехавший.
Водитель небрежно задраил люк, и цементный раствор шлепался на шоссе серыми лепешками.
— Везет нашу афишу, а еще три убытка. — Маркаров проводил взглядом люк. — Первый убыток — без толку выбрасывается цемент. Второй убыток — портится дорога. Третий убыток — прививается беспорядок. По городу разъезжает сама Расхлябанность с большой буквы. Тоже своего рода передвижная реклама.
— Мне нужно расклеить афиши не только в центре, но и... — Нонна заглянула в бумажку, — у вокзала, на стройке горнообогатительного комбината, на лесной бирже...
— Понимаю, что у себя в Вероне или в Падуе вы ориентируетесь лучше. Смело могу быть вашим гидом. Я работаю на стройке этого комбината.
Подошли к остановке и сели в автобус № 1а, а в другой поселок отходил автобус № 1б. Она удивилась странной нумерации маршрутов. Маркаров объяснил: в городе три маршрута, но председатель горсовета считать до трех не умеет, и поэтому в ходу номера 1, 1а, 1б.
Проехали поселок, разношерстные дома-домики индивидуальной застройки. Поселок назывался Нахаловкой. Виднелись бревенчатые хижины, а подальше от дороги — совсем жалкие халупы, развалюхи.
— Это наш частнокапиталистический сектор, — Маркаров ткнул пальцем в стекло автобуса. — Так острит наш управляющий Пасечник, когда провозит мимо Нахаловки иностранцев.
Быстро добрались до стройплощадки, до подножья эстакады, на которую он ежедневно поднимается.
Обеденный перерыв, на площадке безлюдно, лишь Варежка задержалась на кране.
— Трест Вавилонбашнястрой, — доложил он с широким жестом. — У нас трудятся русские, татарин, эвенк, украинцы, якут, литовец, бурят. И я — сын дагестанских гор, мать — аварка из аула Бухты, отец армянин. Я жил в Батуми, учился в Тбилиси, тружусь в Сибири...
Маркаров помахал Варежке и приклеил декадную афишу на «третьяковку». Потом показал Варежке афишу «Ромео и Джульетта» и налепил на подножье крана.
— Эй, Ромео, — крикнула Варежка из будки, — не забудь попросить для меня контрамарку.
Она не узнала вчерашнюю Лизу в этой незнакомке в джинсовой куртке, серых брюках и косынке приглушенно-зеленого цвета.
Маркаров решил порисоваться. Он снял пиджак, попросил Нонну подержать, взял у знакомого верхолаза в красном свитере монтажный пояс.
— Эх, была не была, как сказал ваш Гамлет в минуту жизни трудную.
Он подпоясался и, цепляясь за конструкции одной рукой, держа в другой ведро и афишу, свернутую в трубку, ловко полез вверх.
Когда Маркаров поравнялся с кабиной крана, Варежка высунулась из окошка и показала глазами на его спутницу:
— Все при ней!
Ему хотелось, чтобы Варежка сказала по адресу Нонны что-нибудь еще, не обязательно комплимент, но та, видимо, считала, что тремя словечками сказала достаточно.
Он лихо забрался на эстакаду, в левой руке ведро с клейстером. Варежка перегнулась вниз и крикнула расклейщице афиш:
— Очень хочет вам понравиться! Парень — что надо, но хвастунишка.
Афишу он приклеил к железу на высоте шестого этажа. Лезть выше не было смысла, афиша должна висеть так, чтобы с земли могли прочесть набранное крупным шрифтом — «Таня».
Маркаров спускался сверху и снова оказался напротив кабины, Варежка погрозила ему кулаком:
— Зачем лазаешь, однорукий? Обозвала тебя, Антидюринг, хвастунишкой. Гражданка следила за твоей акробатикой бледная как полотно.
— Ухарство готов признать, — сказал он Нонне, надевая пиджак. — Но разве я хвастался? Бахвальство — не что иное, как притязание человека на достоинства, которых нет в действительности.
Рулон с афишами стал совсем тонким, а когда они в послеобеденное время подошли к гостинице, оставалось три афиши.
Он с трудом соскреб со стенок ведра остатки клейстера, наклеил афишу на киоск Союзпечати при входе в «Тайгу», вторая афиша уехала на панелевозе, прилепленная к бетонной плите, а последняя — на борту самосвала.
Нонна увидела в этом самосвале мальчонку. Тот свернулся калачиком и безмятежно спал в нише кабины позади водителя, возле заднего стекла. Видимо, мальчонку не с кем оставить или некому отвести в детский сад, а он день-деньской колесит с отцом, отрабатывая вместе с ним рабочую смену.
Она взглянула сквозь стекло кабины на спящего мальчонку, и тоска по Дунечке настигла ее вдруг с пронзительной силой; улыбка сошла, взгляд встревоженный...
Полдня, прожитые вдвоем, она была для Маркарова неизменно привлекательной, при том, что выражение ее лица неуловимо менялось. И этот ряд волшебных изменений милого лица объяснялся не актерской мимикой, а тем, что за время прогулки постепенно менялось ее отношение к нему — от настороженности до той меры сердечного доверия, какое оказалось неожиданным для нее самой.
— Ну вот, наше путешествие окончилось, — сказала Нонна, и ему приятно было уловить в ее тоне скрытую нотку сожаления. — Большое мерсибо. — Она посмотрела на свои и на его руки, черные от типографской краски, с ошметками засохшего клея. — Хотите вымыть руки? Можно подняться в номер.
— Спасибо, умывальник есть внизу. А вам, наверное, нужно еще отдохнуть перед спектаклем. Я воспользуюсь вашим приглашением в другой раз.
— Если честно, времени и у меня в обрез. Это ваш брат зритель может прийти в театр к третьему звонку. А нас привозят за час. Костюмерша, парикмахер. Потом гримируюсь. Меня еще отец учил, — тень печали прошла по ее лицу, не тронутому косметикой.