Охота к перемене мест
Шрифт:
— Я буду жаловаться.
— Ради бога, но я в свидетели не пойду, — прораб отобрал у Мариши наряд и положил в карман. — Поймите, это в интересах дела.
— А можно мне перейти обратно в подсобницы? — Мариша кивнула на транспортер, который подавал кирпич на третий этаж здания.
Кирпич за кирпичом кладет подсобница на ленту транспортера, — однообразная, нудная работа.
— Такие работницы, — прораб сделал ударение на слове «такие», — мне не нужны. И никакой другой работы я вам, Мартынова, предложить не могу.
Прораб круто повернулся и направился к каменщикам. В резиновых сапогах он шагал, не разбирая дороги. Прораба заслонил проехавший грузовик. Из глубокой колеи, выбитой машинами, летели грязные брызги.
Мариша хотела догнать прораба, но куда ей в туфельках по лужам, по слякоти? Да и нет смысла продолжать разговор...
Какая шаблонная история! Где она ее слышала? И с такими же подробностями. Да никто ей не рассказывал! Видела в каком-то фильме... Очень правдиво сыграл шофера артист Урбанский.
Она ушла со стройки и некоторое время работала на овощной базе.
Потом соседка по дому посоветовала пойти по торговой линии, и с тех пор Мариша продает мороженое у проходной того самого завода, куда осенью стучалась в отдел кадров.
Самое неприятное, что в нежаркие дни приходится зазывать покупателей, и она охрипла, часто кашляла. А когда-то пела в школьном хоре.
Андрейка после школы помогал сестре, как мог, — перекатывал ящик на колесиках, на санках привозил коробки с мороженым.
— Хочешь? — протягивала ему стаканчик Мариша.
— С тех пор как ты продаешь мороженое, оно не такое вкусное.
Рядом с Маришей бойкая хохотушка в шляпке под пуховым платком, с челкой, закрывающей лоб по самые брови. Она строит глазки проходящим парням и тараторит:
— ...и диплом в руки — техник холодильного дела. Но в придачу к диплому всучили билет в Улан-Удэ... Есть стаканчики... Держите два «ленинградских»... Распределили в самый медвежий угол. Жуткий эпизод! Ладно, решила, съезжу, погляжу, что за столица... Эй, бородач, не проходи мимо шоколадного, пожалеешь... А там обитают снежные люди! — хохоча, она зажмуривала подрисованные глаза и чуть приседала.
— Снежные люди? Откуда они там взялись?
— Вот те крест! Танцуют кадриль и падепатинер... За эскимо приходите завтра. Еще палочки строгают... Топают в клубе шерочка с машерочкой, — глаза ее округлились, и она добавила, ужасаясь своим словам: — Танцуют в ватных брюках... Девочки, есть стаканчики... Меня в Беляеве знают как девушку контрастов. Я ношу или юбку мини, или юбку макси. А мое вечернее платье так и пролежало в чемодане ненадеванное... Кому шоколадное? Осталось три пачки... Приличного джаза в той столице нету. В девять вечера все расходятся по своим пещерам и дрыхнут. Скука жуткая... В общем, хлебнула романтики... Да где я вам напасусь «двушек»? Как сговорились все!.. Пришлось из этой медвежьей столицы самовольно эвакуироваться. Вылетела оттуда со скоростью звука... А мне какое дело? Я же не автомат и не выплевываю монетки.
— Я разменяю вам, — предложила Мариша женщине с портфелем, по виду учительнице.
Продавщица-хохотушка посмотрела на Маришу, недовольная тем, что ее прервали:
— Правда, на работу по специальности меня теперь не примут, могут быть неприятности. Но все равно — при холодильном деле нахожусь, — она снова захохотала, зажмурилась, слегка присела...
Недавно Мариша получала мороженое на базе и стояла в очереди за экспедиторшей с вокзала. Та начала уговаривать Маришу поступить в трест вагонов-ресторанов:
— На мороженом руки не нагреешь. Только полудурочки загорают за гроши. Лучше жить на колесах, да в прибытке, чем снег утаптывать да копейки на сквозняке считать-пересчитывать..,
Мать поворошила кочергой угли — нет ли синего пламени, можно ли закрывать вьюшку — и оглянулась на дочь.
Мариша спала беспокойно, покашливала и во сне шептала простуженным голосом:
— Кому сливочный пломбир?.. Есть эскимо...
— Спи, — мать поправила одеяло, и Мариша затихла. — Не растает твое мороженое...
Мариша уже колесила в вагоне-ресторане, когда Шестаков оказался зимой в Москве. Его по комсомольской линии послали на какой-то слет молодых рабочих, демобилизованных из армии.
С чемоданчиком в руке он спрыгнул с подножки троллейбуса и быстро пересек площадь, покрытую серым снегом.
У заводской проходной стояли продавщицы мороженого, и он подбежал к ним.
Увидел Маришу со спины, закутанную в платок, возле ящика на колесиках, и с разбегу обнял ее.
Та резко обернулась.
— Извините, обознался.
— Бывает! — продавщица фыркнула и одобрительно оглядела Шестакова. — Бывает, что у девушки муж умирает...
— Вы знаете Маришу?
— Мартынову? Рядышком загорали.
— Она написала мне, что мерзнет у этой проходной. Где же она?
— Теперь катается в поездах. Сманили в вагон-ресторан.
— И давно?
— Еще перед Новым годом.
Продавщицу уже обступили покупатели, она закрывала-открывала-закрывала крышку своего белого ящика.
— Если подружку не найдете — приходите. Угощу таким сливочным пломбиром, — она зажмурила подведенные глаза и захохотала, слегка приседая...
Могло показаться, неказистый домик нахально затесался в компанию новых многоэтажных домов на окраине Москвы. А на самом деле двухэтажный домик остался стоять на своем месте, а его обступили со всех сторон дома-новоселы.
Когда Саша еще жил в Теплом Стане, Москва была далеко, они с Маришей добирались пригородным автобусом по Старокалужскому шоссе до Ломоносовского проспекта. Оттуда рукой подать до станции метро «Университет», можно покататься вдоволь в поездах и на эскалаторах.
Помнится, Мариша спросила у него однажды: «А с мороженым в метро пускают?» У Шестакова сохранилось ощущение, что он последние школьные годы переезжал все ближе к центру города. А это город подступал к их деревням Воронцово, Коньково, Беляево, Богородское, Теплый Стан, раздаваясь в своих границах. В Воронцове к ногам липла особо вязкая глина, там стоял старый кирпичный завод графа Воронцова; завод и сейчас работал вовсю. Шестаков помнил рассказ учительницы истории об отступлении Наполеона из Москвы. Французы уходили по Старокалужскому шоссе, и, по преданию, в деревне Коньково под Наполеоном пал конь, на этом месте стоит обелиск. «Что же Наполеон выехал из Москвы на такой кляче? — недоверчиво спросила тогда Мариша. — Не отъехал от Кремля пятнадцати верст, и уже пал конь...»