Охота на Церковь
Шрифт:
– Гусь свинье не товарищ. – Милиционер поворотил голову в сторону.
– Садись, Иван Созонович, – весело предложил Старухин. – Не любишь ты себя, не бережешь. Свиньей вот назвался. Я тебя свиньей не считаю. Ты, Прищепа, настоящий охотничий пес. Но уже старый, хватку потерял.
– Ближе к делу, Макар, зачем я тебе понадобился? – Прищепа уселся, отодвинув стул к торцу стола. – Дел невпроворот, а тут еще к безопасности в гости забегай.
– Ты, гляжу, запыхался, пока от соседнего дома бежал. Ну лады, давай о деле, муха-цокотуха. В декабре прошлого, тридцать шестого года ты, тогда еще оперуполномоченный НКВД, расследовал церковный бунт в Карабанове, когда сельсовет пытался закрыть церковь. Дело не было доведено до конца, не арестовали главного зачинщика, попа Аристархова.
– Все изложено
– Я тебя сейчас не допрашиваю, Иван Созонович. Ты не ерепенься. Мы с тобой тут по-дружески разговариваем. Ты мне так, своими словами скажи, что за фуфло там вышло. Почему, когда тебя вытурили, дело не передали другому?
– Потому что я сам в январе сдал его в архив.
То дело о бабьем бунте в Карабанове не задалось Прищепе с самого начала. Он будто чувствовал, что оно станет последним в его чекистском послужном списке, что скоро с его шеи снимут эту цепь. Да и сама история с неудавшимся закрытием храма, на защиту которого поднялись колхозницы и старухи, саднила в его душе какой-то своей неправильностью, несправедливостью. Решение сельсовета и райисполкома о закрытии обосновали тем, что церковное здание требует ремонта, а приход не может его обеспечить. Деньги едва наскребывают на выплату усиленного налога, которым облагаются организации религиозного культа. В начале декабря на дверь церкви повесили замок, а через несколько дней местные комсомольцы пришли сбрасывать с купола крест. Тут уж сельские бабы не выдержали, подняли клич. Насели скопом на председателя сельсовета, чуть не побили, заставили отдать ключи от церкви. Мужики только смотрели на них, сами в драку не лезли, оно и понятно: с женского полу спрос у органов меньше, припугнут и отпустят. Мужику же неповиновение властям обернется статьей, вплоть до расстрела – высшей меры социальной защиты. Настоятель церкви, священник Аристархов, по справедливости говоря, был и вовсе ни при чем. Развоевавшийся женский взвод действовал без него.
– Арестовал я тогда двух самых буйных церковниц из числа приходской двадцатки, – рассказывал Прищепа. – Допросил с три десятка. Все в один голос попа выгораживали. Не участвовал, не агитировал, мы-де сами взбеленились, вожжа под хвост попала. В село приезжал инструктор райкома Брыкин, решено было закрытие церкви временно отложить. В те дни как раз Верховный Совет утверждал новую Конституцию… В общем, райком договорился с Кольцовым замять ситуацию.
– Муха-цокотуха… – Старухин изумленно качал головой. – Такое дело о контре и терроре проворонили. Не завелось ли и в нашем райкоме гнездо троцкизма, а, Вань? Там же стреляли. По комсомольцам, которые с церкви крест снимали. Об этом что в деле есть?
– Ничего нет. Выстрела никто не слышал, кроме напарника пострадавшего. А ему могло померещиться. Тот парень, что свалился с купола, нес околесицу про какой-то гром. Бабы на допросах твердили про Божью кару. Пули нет, оружия нет, свидетелей нет.
– Свидетели есть, Иван Созонович, – с нажимом сказал Старухин. – Только ты с ними плохо отработал. Придется допрашивать их повторно.
– Попробуй, – двинул складками на лбу Прищепа. – Если найдешь кого. Того, что с купола сверзился, парализовало. В первый день еще мог слова выговаривать, а потом всё. Ртом двигает, глазами водит, мычит и стонет. Второй в январе утонул. В полынью провалился.
Старухин выругался.
– Эх, какую ты мне малину сейчас потоптал, Ваня… – Он откинулся на спинку стула, чиркнул спичкой и затянулся папиросой. – Видел ли я от тебя хоть когда какое-нибудь добро, Ваня? Хоть что-нибудь хорошее? Нет, не видел. Ты на меня цепным псом смотрел и до сих пор смотришь. А ведь я тебе никакого зла не делал. Веришь? Хватал себя за руки: не делай, Макар, зла Прищепе, не бей его из-за угла, спрячь свою обиду на Ваньку.
– Ты к чему это ведешь, Старухин?
– Я, Иван Созонович, подыму это дело о нерасследованном акте террора в Карабанове. Я из него образцово-показательную конфету сделаю на радость начальству. Просто обязан буду проверить халатные действия бывшего оперуполномоченного Прищепы. А может, они вовсе и не халатные, а? Рыльце-то у тебя уже в пуху, взыскание имеешь в личном деле за сочувствие классовому врагу. Может, того второго комсомольца по твоей подсказке в полынью макнули?
– Ты что несешь-то, Макар? – Прищепа подался вперед, сжал до белых костяшек ребро столешницы. – Отомстить мне наконец решил, сволочь бандитская?
– Ни грамма личной неприязни, Иван Созонович. – Старухин вскинул обе руки. – Я тебе, веришь ли, даже благодарен, что ты тогда вытащил меня из тисков преступного мира. А то где б я сейчас был. На зоне очередной срок мотал бы или червей в земле кормил.
В двадцать пятом году главаря шайки грабителей по кличке Квадрат ловила вся уездная милиция. Банда нападала на кооперативные лавки, брала склады, обчищала нэпманов, на ней висело несколько убийств. Когда вышли на след Квадрата, он несколько месяцев водил милицию за нос, ускользал прямо из рук. Старшему милиционеру Прищепе он попался почти случайно, на бандитском кураже переоценил собственную ловкость. Суд дал Старухину год тюрьмы. Учли его прежние заслуги перед революцией и Советским государством. За бывшего сотрудника ходатайствовало руководство муромского ОГПУ: в Гражданскую войну Старухин служил в продотряде, потом в ЧК. Но проворовался и был тихо вычищен из органов. Подался в бандиты. А после тюрьмы взялся за ум. Добровольцем отправился коллективизировать село, сделался активным борцом с кулачеством. С подправленной репутацией и благодарностью от райкома партии восстановился в органах безопасности. Судимость с него сняли.
– Если думаешь мне угрожать, гражданин Старухин, то напрасно. – Прищепа вернул себе спокойствие. – Я тебя не боюсь. Ничего ты не нароешь в том деле.
– Это, Ваня, смотря как рыть. Ты же не знаешь ничего, а у нас новые инструкции сверху по выявляемости вражеской агентуры… – Чекист заговорил примирительно: – Я тебя еще не спросил, как тебе на новом месте? Сытно?
– Да не так чтобы, – осторожно ответил Прищепа. – Милицию так не кормят, как безопасность. Но там я на своем месте. Если б не мобилизовали меня в ОГПУ в тридцать первом, был бы сейчас лейтенантом милиции. У меня, Макар, талант к поимке бандитов, ты знаешь.
– Знаю, знаю. Не гляди на меня как гражданин начальник на урку. Мы с тобой старые стреляные воробьи, Ваня. А кто старое помянет, тому глаз вон. Главное, чтобы каждый был на своем месте, так? Мне партия доверяет, а вот тебе – с оглядочкой. Подвел ты партию.
– Видно, в милиции я партии нужней. Настоящих преступников ловлю, а не колхозных доходяг.
– Колхозные доходяги самые настоящие бандиты и есть, – с твердой уверенностью заявил Старухин. – Хищный народ, муха-цокотуха. Тянут у государства все, что под руку попадет. Кулацкая психология. Даже если батраком был, все одно в кулаки глядел, привычки перенимал у хозяев. А мы с этим боремся, с хозяевами. С собственниками. Воровство в колхозах главный элемент классовой борьбы, Ваня. Ты этого не сумел понять, поэтому ты не с нами. И смотри… мы с тобой можем и по-настоящему оказаться по разные стороны этого стола. Ты – троцкистская гнида, я следователь…
– Сказал же, не бери на понт, – презрительно парировал Прищепа.
– Какой понт? – оскалился чекист. – Шуткую я с тобой, мусор.
Иван Созонович встал, с грохотом уронив стул.
К половине девятого утра от будки с надписью «Хлеб» растянулся плотный хвост на полсотни метров. Лица у людей тусклые, смурные, усталые. Есть злые, нервные или с выражением безучастной покорности. На мужчинах затертые пиджаки, латаные куртки, видавшие виды телогрейки, засаленные кепки. Женщины, от молодух до старух, тоже одеты бедно и неказисто, иные в мужниных пиджаках, в грубых башмаках или солдатских кирзовых сапогах.
Хлеб выдают по килограмму в руки. Рослый мужик в грязно-белом халате отмеряет на глаз, отмахивает ножом, бросает кусок на весы. Недобор – отрезает ломоть от целой буханки, довешивает. Перебор – прицельно отчекрыживает лишнее.
– Что дают, а? – В конец очереди пристроился бородатый дедок в доисторическом зипуне и войлочной шапке-колпаке. – Хлеб дают?
– В морду дают, – вылетело хмурое из людского скопления.
– Всем или только стахановцам? – сострил дед. – Э-эх, – вздохнул он громко, оценив размер хвоста. – Счастливые люди, привыкаем к социализму.