Охра
Шрифт:
Павлин, как и Ворон, был околдован красотой Охры, но любил её на расстоянии. Если бы только Охра имела мудрость не задевать самолюбие Павлина, не будучи ярче него и в оперении, и в дерзании духа, и в скупости плоти, и в умении управлять желаниями, они стали бы прекрасной парой. Павлин наградил бы Охру лучшим, что у него было – собой. Но Охра была блистательна и юна, она затмевала самоназванного царя, а значит, обязана была, как порядочная верноподанная, прозябать поодаль, как можно дальше от трона, появляясь изредко для чаепитий тет-а-тет. Если бы Охра действительно была мудрее Павлина, может, и сложилось бы у них что, но они были слишком похожи в истероидности характера, желая пускать пыль в глаза и выделяться.
На их редких встречах торжествовал похоронный церемониал, разбавленный талой водой из упавших туч. Павлин беседовал с Охрой, вызнавая, как сделать
Ни Павлин, ни Охра никогда не достигли бы желаемого. У Павлина не хватало усидчивости для глубоких знаний, оттого и не получалось связать слова в нечто членораздельное для долгих речей. У Охры был огромный багаж теории, но не получалось завоевать доверие птиц. Павлин и Охра чувствовали, что между ними присутствует незримая связь, что они могли бы поучиться друг у друга и в итоге даже стать неплохой парой, но инфантильность и звёздная болезнь равной степени тяжести орошали плодородную почву для любви морской солью. Хотя их посиделки становились все более уютными и откровенными, они никогда не переходили дозволенную границу. Мечты о близости, моменты касания перьями и сестринская любовь, с которой Охра постоянно жалела Павлина-горемыку, так ослепленного собой и оттого без устали прожигающего жизнь, все это было намного лучше обыденности, наступающей сразу после договоренности о серьезных отношениях.
Хотя о чем серьезном можно было говорить? Мир птиц был наполнен красотой и спокойствием. Ничто не тревожило маленькие головки. Как только птицы прилетали весной из самшитовой рощи, они планировали следующее путешествие. Какие легкие, необременительные мечты! Птицы щебетали об островах, мягком песке, высоких пальмах, мякоти кокоса, ослепительной, как снег, что выковыривали темнокожие люди, черные, как смола. Белые кокосы были поглощены столь же белыми зубами, но не до конца – на дне оставалось немного для птиц. Но и без доброты темнокожих людей птицам было, чем заняться – сладкие фрукты росли повсюду, только раскрой клюв да удержись на ближайшей ветке.
– Манго! Авокадо! Капоте!, – закатывали глаза малиновки, их горлышки колыхались от воображаемого нектара. Можете себе представить, как курлычущий фан-клуб реагировал на предложения Охры никуда не лететь, а выращивать зерно самостоятельно? Они игнорировали девушку-птицу так же упорно, как готовы были без продыху и сна лететь в отпуск осенью. Да, пусть перелеты занимали много сил, еще страшнее для птиц был оставаться на одном месте, наблюдая за сменой природного настроения, переживая то снег, то град, то метеоритный дождь в кроне Великого древа. Предложение Охры было рационально, здраво, хотя скорее даже порядочно, но разве головой выбирают судьбу свою? Птиц раздражало высокомерие Охры, что не хотела быть, как все.
– Маленькая еще. Не понимает жизнь, – вертели головами голубихи и продолжали, – Питахайя! Гуанабана! Моринда!
По ночам в птичьих домах зажигались огни, отражаясь в россыпях драгоценных камней. Звенели хрустальные фужеры, струилась родниковая вода, пьянящая пуще водки, блестели атласные перья и блистало поверхностное светское остроумие, более острое, нежели чем умное. Райские птицы проживали жизни в кутеже и роскоши, что пугало разве что Охру. Не только тем, что она не хотела быть похожей на остальных, но и тем, что счастье не может быть бесконечным. Откуда она знала об этом – после потери родителей, с которыми либо не была знакома, либо не распространялась об их участи? Даже Ворон не знал. Охра упорно врывалась на балы и приёмы, фуршеты и званые ужины, она посещала элитные клубы, чтобы сводить бисерные разговоры к вопросу, что пустая жизнь так долго продолжаться не может. Она просила вырвать из щелей свитки Александрийской библиотеки, ведь
– Никакого полета фантазии, ты только представь. Держала бы в неведении одного, потом другого, сходила бы полетать с одним, а потом и с другим, – ворчала потом одна из голубих со своей товаркой, – А она что сделала?! Она им предложила остаться друзьями! Говорит с ними о политике. Говорит с ними об ин-но-ва-циях! Только подумай. С самцами. Представляешь, она и нам, птицам, предлагает оставаться дома зимой. Что в голове у этой дуры?!
Птица, отказавшая самцу, да ещё Ворону, вызывала недоверие. Ей больше не задавали вопросов. И Охра угасла, скрылась в тени, как припрятанный меж ветвей второй том "Поэтики" Аристотеля – никто её больше не искал и не замечал.
Когда птицы наконец избавились от Охры, добившись, чтобы она никогда не приходила к ним после работы на чаепития с украденными из пышечной на Конюшенной объедками пышек, райский мир зажил прежней жизнью. Утки собирали званые ужины. Гусыни вальяжно ходили туда и сюда, чаще туда, чем сюда, разумеется. Синички плели интрижки, воробьихи выбирали летние наряды, самка глухаря умоляла сыграть с ней партию в покер, канарейки пели трели, малиновки изучали, как сделать так, чтобы мужья им не изменяли, прилетая на несколько месяцев раньше. У всех было занятие, даже у павлиних, хоть их жизнь и была самой вольготной. Спи себе вокруг трона, просыпайся на завтрак в четыре часа дня, пощипывай виноград да гранатные семечки. Павлинихи несли вахту, ежедневно по очереди расхваливая мужа, однако в остальное время были смертельно свободны. Говорят, каждая из них пыталась начать свой бизнес, однако они потерпели крушение одна за другой, ведь они не пускали в свой круг никого из других птиц "веткой пониже". Количество покупателей было ограничено числом самих павлиних. Со временем любой бизнес превращался в круговую поруку, где каждая из них покупала что-то у другой и безмерно расхваливала чужие творения, чтобы привлечь как можно больше внимания к себе самой. Светское болото, одним словом. Птичий рай.
Иногда птички вспоминали о потомстве, но старались как можно быстрее выпнуть птенцов из гнезда, чтобы к осени те уже летели с ними. Казалось, что больше всего возятся с детьми кукушки, пытаясь подкинуть потомство то одним, то другим товаркам. Птенцы росли самостоятельно, занятые бесчисленным количеством "важных" и "полезных" навыков для светской жизни. Как то: античной литературой, игрой на музыкальных инструментах, изучением экзотических языков вроде китайского и хинди, дебатах о Платоне, Аристотеле, Софокле, фехтовании и столовом этикете. Птенцы умели правильно сплёвывать косточки от вишни, однако чем старше они становились, тем стыднее казалось обладать полученными навыками. К счастью переходный возраст брал своё, и Софокл подвергался остракизму легко и беззаботно, оставляя место для легких разговоров о погоде и нарядах.
Самцы в райском мире имели еще меньше забот, чем дети. Самцам надлежало искать блестяшки, ракушки и каменья, чтобы украсить жилища и создать в занебесье нечто среднее между православным храмом и галереей высокого искусства для эпилептиков. Иногда самцы отколупывали звёзды, но небесные фонари прожигали гнёзда – пришлось возвращать обратно. Чем богаче было украшено жилище, тем красивее считалась его хозяйка, оттого самцы почти не появлялись на мероприятиях, пребывая в вечном поиске. Меньше всего вклада вносили гуси, они считали себя выше всяких побрякушек, жильё ценили скромное, добротное. Однако же их протяжное горловое "га" сильно бодрило коллектив, и гусыни им всё прощали. Гуси важно колыхались в низинах райского мира, прилетая ненадолго – их ждали сочные травы и деревенские просторы, чему гуси были рады. "Га" – говорил главный гусь и выбивал щепки из огромного дерева, что служило укрытием для райского мира. Щепки летели во все стороны, а павлин гневался – паркет из драгоценных пород дерева, украденный из Екатерининского дворца в эпоху войны, и без того еле держался под сотнями тысяч птичьих когтей.