Охра
Шрифт:
– София, мы с тобой знакомы давно…, – князь Владимир отвернулся от Мэри и старался не замечать её, будто бы появился его самый страшный кошмар.
– Лодик, не начинай!, – всхлипнула Софочка. Она знала, что будет дальше.
– Нет уж, позволь!
Князь Владимир расцеловал ей трясущиеся ручки с брульянтами и продолжил.
– Но такого я в нашей семье терпеть не буду. Кто она? Откуда?
– Вам же сказали, что я приехала из Рязани, – шепотом ответила Мэри.
– Молчать!, – вскричал князь и воткнул вилку в стол, – И почему джем апельсиновый? Я что, на старости лет не могу получить
– Я каждый день делаю пышки, – белая, как снег, шептала Мэри.
– МОЛЧАТЬ!, – князь Владимир ударил по столу. Звякнули приборы.
– А я говорила, – ядовито зашипела тетя Софочка в сторону Мэри, – Чужая.
– Я предупреждала, – закатила глаза Марина.
– Так и знала, что всё закончится скандалом!, – хлопала в ладоши Настька, а затем притянула за галстук беззвучного мужа и поцеловала взасос, – Ромочка, у нас с тобой было именно так!
Князь Владимир нахохлился, надулся, как напитый клещ. Всё его естество исторгало враждебные ценности, враждебные идеи и уж тем более враждебные десерты.
– Американщина рязанская, – выпалил князь и вылетел вон. За ним полетела стая петербуржских птиц, почуяв гнев лидера. Летчик, Мэри, Марина и тетя Софочка остались, окутанные дымом сигарет в окружении бесчисленных тостов. Тостов становилось все больше, они уже падали и с потолка, и со стен, и даже с люстры, и сочился из них приторно сладкий джем. Апельсиновый.
– Ну что им, пышки нести надо было?, – устало вздохнула Мэри, – Я же хотела, как лучше, внести немного нуворишества в ваш быт…
– Ай, – махнула рукой Софочка и ушла. За ней Марина понесла посуду. Мэри потянулась рукой к летчику.
– Оставь, – летчик выставил ладонь вперед. Он смотрел в одну точку на столе – в середину красного яблока, спрятанного в пятаке порося.
– Пойдёшь к себе?, – испуганно спросила Мэри.
– Ты сама во всём виновата, а теперь хочешь, чтобы я остался с тобой и успокаивал?, – зарычал лётчик, – Сама же знаешь, из какого ты города.
– Но зачем ты тогда со мной гулял?, – в глазах Мэри стояли слёзы.
– Гулял? Ты это так называешь?!
– А как это называть?
– Убери стол. Я не хочу тебя видеть.
Лётчик накинул пальто и выбежал из квартиры. Хлопнула дверь. Мэри опустошённо села за стол и подняла со скатерти вилку.
– Сама виновата, – прошептала она. Тосты уже остыли, но для неё они стали спасением. Близилась полночь.
3 глава. Павлин чистит перья в одиночестве.
Мэри ушла из дома. Мать с сестрой заперлись по комнатам – не знали, о чём и как разговаривать после позора на всю семью. Втихаря от трех мойр летчик спустился во двор к ближайшей скамейке. Он курил, задумчивый и павший, как разбитый Икар. У него не осталось сил мечтать о крыльях, он смотрел в небо, звёздное ночное небо, но видел там только мёртвые глаза ушедших веков и немного черной икры. Когда он разглядывал ночь, он всегда думал об икре.
– Канула эпоха, – бросил он сигарету и взял новую. Он много раз обещал прекратить молодецкое буйство, перестать курить, убивая себя день
– Эй, молодчик, хочешь, погадаю тебе?, – невесть откуда вышедшая цыганка присвистнула сквозь золотые зубы и махнула рукой.
– Вы – мне?, – удивился летчик.
– Тебе, тебе! Только вина отлей, а? Что у тебя там – кьянти?, – кричала цыганка на всю улицу, пока, ковыляя и опираясь на трость, шла к летчику.
– Пино.
Она сплюнула на асфальт, показывая, с каким неприятием относится к легкому вину. Но не остановилась и вскоре подошла совсем близко. Летчика оглушил запах нечистот и прогорклого масла.
– Тут и гадать недолго, молодчик. Давай, наливай.
– Надо открыть. Секундочку…
Гриша возил тонкими пальцами по карманам, будто прощался с собственным телом, с румяным поросём на столе и князем Владимиром.
– Что у тебя там?, – повторила цыганка вопрос, но спрашивала уже не про вино – про душу.
– Ты мне скажи, гадалка, – вскинул он белые зубы в ответ. Потом испугался – был похож на гопника, которых так ненавидела тетя Софочка. Испугался, что уже подцепил заразу рязанскую да как упадет обземь на асфальт и сломает ребро! Летчик накалил голубые глаза до крови, оставил себя умирать в бытовухе и бесчисленных Машкиных родах. Цыганка беспристрастно смотрела на него снизу вверх. Она зацокала языком, будто отсчитывала годы супружеской жизни.
– Молодой ты еще. Сердце у тебя может и яхонтовое, да только кому нужно оно – сердце? Губишь себя, вижу, руки не подавай – все на лице, и бровь, и губа, и чуб твой вихрастый – все говорит о боли. Ты мир не принимаешь, он тебя не понимает. Чего ж ты желаешь, бахталэ?
– Как ты сказала?, – переспросил летчик, очнувшись. Штопор валялся прямо рядом с ним на асфальте. Летчик вскочил, поднял штопор и открыл бутылку победным залпом. ЧПОНЬ.
– Счастливый. Счастливый ты, говорю.
– Почему?
– Это ты мне скажи. Чего ты хочешь?
– Крылья хочу.
– Вот оно и счастье, когда есть высокая мечта. Зачем тебе крылья?
– Чтобы небо познать и отрезать их вновь.
Голубые глаза Гриши светились в темноте, он был безумен. Цыганка выпила залпом стакан, сплюнула горько-кислую слюну и протянула руку, обремененную золотым приданым времен первого подшитого подола – браслетами и кольцами. Вино было налито вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь и вновь. И еще немного.
– Добрый ты, вином угостил, как сестру свою. И не заметил, как старуха всю бутылку выпила. Раз не из алчности, а по глупости просишь, будут тебе крылья. Ты еще не падал и не знаешь…
– Куда уж падать дальше, – усмехнулся летчик и выбросил пустую бутылку в кусты, как выбрасывают из сердца любовников.
– Может и болото у тебя, в котором ты душой застрял. Только ты ничего, кроме своего болота, не видел. А вот когда дам тебе крылья, когда полетишь, а после упадешь в болото опять – тогда узнаешь, что такое настоящая боль.