Охрана
Шрифт:
Многие люди, знавшие Бакулина, называли его черствым. Он был таким. Он делал себя таким. Он был военным человеком. Он сделал себя таким. И считал это своей заслугой. Но человеком войны он не был. Это два разных понятия. Люди войны – берсерки, это, в принципе, душевно больные люди, зараженные войной. Военные люди воюют по необходимости. Но даже берсерки прежде всего люди. Несчастные пленники войны. Военные люди еще более несчастны. Именно потому, что воюют они по необходимости.
Таким был Бакулин.
Он пришел на объект после поездки во владимирскую глубинку во вторник. А в конторе очередная незадача: Николай Касьминов попал в аварию, лежит в больнице. Ноги-руки целы, но сильные ушибы, сломано два ребра. Значит, лето насмарку. Придется самому часто выходить в контору дежурить. Новых людей брать ему не хотелось. Он не любил спешить в таких делах, к тому же обещал взять на объект в конце лета или в начале осени своего земляка, бывшего военного летчика-испытателя, тоже побывавшего в Афгане.
– Как же он попал в аварию? Пьяный, что ли, был? – спросил он Петра Польского.
– Нет, что ты! Сын его тут был. Говорит, что странная какая-то авария. Николай остановил машину, вышел, залез зачем-то в багажник, а сзади в него какой-то придурок въехал. Как он жив остался? Иди посмотри на его «Жигуль». Наши слесари пригнали его сюда. Ремонтировать будут. Молодцы ребята, честно говоря.
– Какие-такие наши! – Бакулин повысил голос. – Мы здесь охраняем объект, а не ремонтируем
Он вышел из здания почти строевым шагом и направился на вторую стоянку. Польский шел сзади.
– Ты не волнуйся, Федор Иваныч. Документы в порядке. Начальник транспортного цеха и заместитель генерального директора Тараканов добро дали.
Бакулин увидел передок голубых «Жигулей» у высокой изгороди, обошел автомобиль и присвистнул:
– Елы-палы! Человека придется брать!
Дверца багажника была открыта. Задний бампер изогнулся полукольцом до середины багажника, в котором лежала вспоротая бутылка «Пепси» с крупной каплей иностранного напитка внутри.
– Представь, Иваныч, после такого удара по ногам, у него кости целы остались! Во медведь. Только два ребра сломано и ушибы. Оклемается. Не надо брать никого. Мне деньги сейчас позарез нужны, балкон хочу остеклить. Поработаю за него месяц, другой.
– Месяцем тут не отделаешься, – медленно протянул Бакулин и будто от дремы очнулся. – Форма одежды должна быть у всех одинакова. Один в куртке, другой в рубашке, что это такое?
– Будет сделано, Иваныч! А человека брать не спеши. Прикроем мы Николая.
– Месяц-полтора подождем, ладно. Но… вряд ли он выйдет на работу через месяц. Помяло его, видать, крепко. Надо эту проблему решать. Как его угораздило? Форму одежды не нарушайте.Николай Касьминов лежал в это время на больничной койке и ничего не понимал. Голова гудела, подташнивало, хотелось как-то приудобиться, повернуться на бок, а то и встать, походить, вздохнуть громко. Хотелось ничего этого не делать, уснуть, проснуться дома в своей кровати лицом к окну, в свое окно хотелось смотреть ему и слушать сдавленные звуки военного городка, хотелось выйти на улицу, потолковать с мужиками, покопаться в чьем-нибудь движке, хотелось Николаю лежать в своей кровати с женой, положившей голову на его руку, что-нибудь говорить ей негромко, слушать ее шепот. Ему хотелось вернуться во вчера и отказаться от этой поездки. Многое хотелось Николаю, но только не лежать на спине в чистой палате на четыре койки, две из них – пустые. Жена и младший сын только что ушли. Он было развеселился, забыл о боли, тошноте, недоумении (что за болван наехал на него?), о работе (не дай бог, уволят, могут же, им больные не нужны, Бакулин кого-нибудь своего найдет в момент). Но еще запах духов не выветрился в форточку, а уж поплохело ему.
Зимой 1999 года, когда отшумели все январские праздники, Николай Касьминов ощутил в душе своей то чувство, которое однажды уже томило его. Вроде бы сильный человек, жена красивая, два сына не бомжи какие-нибудь, не пьянчуги – покуривают только украдкой. Квартира хорошая, в погребе соленья, варенья, картофель. В военном городке люди уважительные. Чего еще надо человеку, бывшему майору в сорок четыре года? Надо чтобы денег хватало от получки до получки да чтобы прибыток какой-никакой был на черный день или на светлый, старшему, например, жениться пора, что ж он в части без жены делать будет. Неправильно это, не по-людски. На свадьбу-то Николай деньги откладывал, не деньги, а доллары, понятное дело. Но в октябре 98-го пришлось ему первую сотню из свадебной заначки разменять.
А затем и вторую, пятую, десятую, то есть предпоследнюю: младшему куртку хипповую купили да ботинки, пару на зиму, пару на лето.
Последнюю сотню решили они с женой не менять ни в каком случае, надеясь, что Николаю прибавят в охране, а Светлана получит тринадцатую и четырнадцатую. Не прибавили. А тринадцатую выдали только в марте, когда настроение у бывшего майора совсем испортилось. Он перестал пить кристалловскую водку, пиво теперь брал самое дешевое и то украдкой от жены, радуясь, что вовремя бросил курить – сплошная растрата с этим курением.
Как-то в марте, в выходной подвалил к гаражу бывший прапор Петька, разговорился с Касьминовым. День стоял прозрачный, теплый. Нараспев звенькала капель. Снежные подушки в приоконных огородах ослепляли будто линзы. То там, то здесь проявлялись небольшие пятна чистой воды. И мартовская лень поражала всех своим безразличием, как будто намекая всему живому: а может быть, еще рано просыпаться, может быть, стоит поспать еще, пожениться?
Эта лень (грачи еще не прилетели) пропитывала жизнь, все ее поры, воздух, души людей, зверей и домашних кошек и собак. Разговор бывших прапора и майора был таким же ленивым, как и весь мир военного городка. Но Николай сразу же почувствовал в этой лени некое напряжение. И сам напрягся, ожидая подвоха.
Петр за последние пару лет словно подлиннел. А может быть, и впрямь он вытянулся, совсем как столб стал с мохнатой шевелюрой, с бегающими от ясного солнца глазами цвета болотной кочки – вроде бы и карими, вроде бы и зелеными, вроде бы и серо-голубыми, но мутными, потаенными. Бывший прапор дождался, когда последний из местных гаражных людей уйдет домой и вмиг преобразился, задвигался, как подъемный кран в конце месяца, когда план нужно гнать, вертеться туда-сюда. Деловым вдруг стал Петька, делягой, глаза сузил, будто они, вовсю раскрытые, могли выдать его тайну, и заговорил въедливым голосом, при этом на удивление уважительным:
– Ты, Степаныч, свой человек, кремень мужик. И жена у тебя не болоболка, одно слово, мудрая женщина. Точно я говорю?
– Не жалуюсь, – Николай кое о чем уже догадывался, но догадки свои при себе держал и привычки такой – разносить разные слухи по миру – не имел. Его интересовали только новости автомобильные. Например, как все устроено в иностранках (они, старенькие, стали появляться и на гаражной улице военного городка), чем они отличаются от наших машин. Это действительно было интересно. Есть что и с чем сравнивать, есть о чем поговорить с умными, нормальными людьми. А бабские сплетни Касьминова не колыхали. В этом плане он был действительно мужик-кремень: если что-то случайно долетало до его уха, то даже жена не могла надеяться узнать от него об этом.
– Вот я и говорю. – Петр старательно и басовито выговаривал слова. – За это тебя и уважают все. Между прочим, не только у нас в городке. Куханыч, например, за тебя любому шнобель начистит.
– Да я и сам могу. Мне пока помощников в этом деле не надо.
– Еще бы! Двух богатырей вырастил. Да и сам, как медведь. На узенькой дорожке встретишь, в штаны нальешь от страха.
– Да ладно тебе! – Нельзя сказать, что эти слова не были приятны Николаю – они слегка разнежили его, расслабили. Он, что называется, потерял бдительность.
– Это я так, шучу. – Петр мастеровито осмелел. – Сейчас, конечно, жизнь хреновая. Дефолт достал всех.
– И тебя? – усмехнулся Николай.
– Не то слово, Степаныч. Приходится крутиться. Мы тут селекционную станцию арендовали. Часть, конечно. Семена продаем, другие дела прокручиваем. Старшего-то могут послать в часть после третьего курса. Откуда знаю? Чай, не на луне живу, и не один твой сын в училище учится военном. У нас на селекционной станции один бывший инженер подрабатывает из Москвы. Там с женой разругался, приехал на свой дачный участок, утеплил его основательно и… короче, к нам напросился, взяли. Спокойный мужик, исполнительный. Нам такие нужны. У него сына чуть не отослали после
– Да ну?
– Точно. На веранде. Соседи видели. Сначала хотели вмешаться, а потом видят, дело-то правильное, и остыли.
– Да, эта проблема есть. Но уж как-нибудь справимся.
– Согласен. Но, сам знаешь, сейчас на любое «как-нибудь» нужно сверху положить что-нибудь.
Николай угрюмо промолчал. Петр засуетился, будто сомневаясь, а можно ли и нужно ли говорить о главном.
– Короче, Степаныч, могу тебе дело предложить, работу надомную. Время-то у тебя есть. Семена развешивать, иной раз травку. Ты мужик свой. Если хочешь, поможем.
– Да нет, спасибо, – Касьминов ответил машинально, даже не сообразив, что предлагает ему бывший прапор. Он не желал от него никакой помощи, еще чего не хватало.
– Весы мы тебе привезем, раз в неделю будем товар доставлять…
– Нет, спасибо. Мне в Москве работу нашли. Дел будет невпроворот.
– Ну как знаешь, тогда мы с тобой ни о чем не говорили. – Петр обиделся, крикнул подходившему к гаражам знакомому: – Привет, Серега! – а Касьминову тихо сказал: – Зря отказываешься. К тебе по-людски… – И опять громко крикнул: – О, какую куртяху отхватил!
– Будь здоров! Привет, Серега! Пойду я, мужики. Завтра рано вставать. – Николай попрощался и медленно пошел домой.
Предложение бывшего прапорщика встревожило Николая Касьминова. Никогда раньше он и думать не думал, что этот парень из воронежской глубинки, так ловко зацепившийся за Подмосковье, может ему чем-то помочь. Не ждал он никакой помощи от этого нового прощелыги. А тем более – такой помощи! Семена развешивать и травку (и травку!). Понятно теперь, откуда у него спесь и деньги. На пяти палатках у станции двух детей да неработающую жену так не оденешь. А уж дом в трех уровнях не построишь и подавно. Братья ему помогли. Отцовские иконы продали. Ври да не завирайся. После дефолта не такие, как ты, свалились. Куханов и тот взвыл. Все коттеджи стоят недостроенные. Нет, построить он их построил, успел. Но внутреннюю отделку не закончил. Хорошо, говорит, авансы у заказчиков вовремя выколотил. Да с людьми рассчитался. А то бы порешили. Еще перед уходом со стройки Касьминова, заместитель Куханова, один из местных паханов Александр Егоров, таких корешей набрал – не стройка, а настоящий стройлаг. Одни урки, молдаване да хохлы.
Николай вошел в коридор, гулко застучали ступени.
Не нравились ему люди Куханова. Дела бывшего лыжника его не волновали, но, удивительно, забыть о стройке и о шабашниках Егорова он не мог из-за каких-то странных случайностей.
Однажды встретил в метро молдаван, хотел поздороваться с ними, но они виду не подали, шмыгнули в электричку. В другой раз он рано утром бывшего связиста увидел на выходе из городка. Поговорили накоротке. У связиста в глазах появилась какая-то робость. Эту робость Касьминов чувствовал и в глазах молдаван, хохлов. В следующий раз он встретил связиста уже не случайно. Тот сам пришел на гаражную улицу, хотя машиной он так и не обзавелся, и спросил у Николая робко и уважительно:
– Степаныч, вам там человек не нужен? Уволился я от Егорова, в смысле от Куханова. Характерами не сошлись. И потом они… – он воровато оглянулся и шепотом закончил свою мысль, – они там что-то не то делают. Егоров то и дело молдаван или хохлов куда-то посылает, что-то они где-то разгружают, приезжают гордые, ясное дело с деньгами. В общем, от греха подальше. Может, поможешь, Степаныч. Одна надежда на тебя. А там… влипнуть можно. Они же почти все сидели, вот в чем дело.
– Мне это знать ни к чему, – сказал Касьминов. – А с работой я тебе помочь не могу. У нас там очередь, пойми.
Связист, неуклюже двигая руками, пошел домой.Было это перед самым дефолтом. Касьминов частенько встречал Куханова, не так часто Егорова, который оставил на стройке в начале девяносто девятого года одних молдаван да пару своих корешей, непонятно откуда приехавших. Работы у них в ту зиму было немного. Но объект они не покидали, жили в первом коттедже на первом этаже. В апреле, по теплу, перебрались во второй коттедж. Куханов радовался. Заказчик, краснощекий мордоворот с манерами бывшего маменькиного сынка, вдруг повзрослевшего на бешеных бабках, в целом дом принял, но потребовал кое-что переделать, оборудовать сауну в подвале, бильярдную и комнату для префа. За отдельную плату.
В конце апреля бригада устранила все недостатки, исполнила требования маменькиного мордоворота, и был пир. Егоров почему-то пригласил Касьминова. Они стыкнулись с ним на станции в десять часов. Николай возвращался из конторы. Машина Егорова – уставший от русских трясучих дорог недорогой «Ниссан» – мирно стояла около палатки. Касьминов также мирно, не спеша шел в сторону бетонки.
– Служилый, почему не здороваешься? – услышал он голос Егорова из передней дверцы иностранки.
– Привет, Саня! А я и не заметил!
– Садись, подброшу. – Егоров был щедр или совсем никуда не спешил, или дело у него какое-то появилось к бывшему майору (уж не то ли дело, о котором не так давно Касьминов вел разговор с бывшим прапором?).
Николай сел слева от водителя, машина, мягко переваливаясь с колеса на колесо, подобралась к бетонке и разогналась по апрельскому асфальту, уже соскучившемуся по теплой воде летних дождей. Говорили ни о чем. То есть о погоде. У ворот городка, уже давно не охраняемого, Егоров сказал, что сегодня у них пир по случаю окончательного расчета с первым заказчиком.
– Хочешь, приходи, – закончил он коротко. – Лишним не будешь. Ты у нас хоть и мало работал, но не последним человеком был. Не то что этот ваш связной.
– Не знаю. Нужно машиной заняться. Хочу к отцу съездить. Огород надо вскопать и картошку посадить, если погода хорошая будет. Старый отец-то стал.
– Успеешь, – в голосе Егорова послышалась командирская нотка. – Или зазнался совсем, большим человеком стал? Или коньячку с нами не хочешь махнуть, брезгуешь?
– Да нет, елы-палы. – Касьминов улыбнулся. – Ладно. Во сколько?
– Другой разговор. В шесть приходи.
– Приду. Пока. – Николай направился к воротам, почувствовал тяжелый взгляд Егорова, даже поежился, вспомнил предложение прапора Петьки и чуть было не повернулся, не вернулся к старому «Нисану», молча смотревшему в его спину холодными фарами, но сдержал себя, шаг не сбавил, подумал: «Елы-палы! Неужели Иван Егорович кому-то сболтнул о нашем разговоре?»
Машина все смотрела ему вслед, а он, поеживаясь, шел по асфальту, затем, будто опомнившись, свернул на тротуар, отгороженный от дороги липовой шеренгой. Его дети лет десять назад сажали эти липы на субботниках и уроках труда.
Машина за спиной, за бывшим КПП, еще не потеряв его из виду, тихо буркнула, развернулась в два приема, и звук ее спокойного движка быстро растаял в утренней прохладе.
«Ну дела! – Касьминов покачал головой. – Мы же на кухне вдвоем были, когда я ему о семенах и травке говорил. Нас никто не слышал, точно. Я же не маленький, елы-палы».
Он шел по военному городку все медленнее, вспоминая, как дней десять назад, сразу после разговора с Петром, он попал на день рождения к своему бывшему непосредственному начальнику. На торжество прибыл командир части, тот самый, который три года назад сначала предложил Касьминову совсем бесперспективную должность завгара, а потом, когда тот уже работал в конторе, несколько раз при случайных встречах извинялся перед ним, хотя и приговаривал при этом: «Но завгар из тебя получился бы прекрасный». Видимо, эти чистосердечные извинения и сбили его с толку. Никогда раньше ни при каких обстоятельствах Николай не болтал по чем зря. Даже на партийных собраниях старался отмалчиваться. А тут будто подменили его.