Охрана
Шрифт:
Теперь ее робкой назвать было никак нельзя. Оно и понятно. Трудно себе представить в роли заместителя начальника отдела рекламы девочку Мальвину, хотя, если вспомнить созданный известным классиком образ этой притягательной героини, то некоторые ее черты, например, вредность, умение настоять на своем, топнуть, когда надо, ножкой, строго повернуть белоснежную шею и требовательно поводить туда-сюда полными мягким руками, сделать строгими очаровательные глазки и вовремя поставить точку в разговоре с любым официальным лицом, – все это мальвинное у Марины не только осталось, но и было доведено ею до изыска, до блеска. Кроме того, она опять же с профессиональной точки зрения улучшила свою походку, чем не замедлило воспользоваться руководство конторы, приглашая ее иной раз на переговоры с самыми крутыми представителями самых известных иностранных фирм. Нет-нет, Марина в делах конторы по-прежнему была ни в зуб ногой. Но это от нее и не требовалось. От нее требовалась походка, сексуальная, окутанная вуалью скромности фигура, туповатый, как у всякой излишне красивой женщины, взгляд, сводящий с ума любителей слабого пола да и не только любителей, а самых простых трудяг, в том числе и бизнесменов.
Сидят, бывало, угрюмые мужчины в дымной переговорной, попивают с тоски боржоми самый что ни на есть настоящий, или кофе, или чай, мечтают поскорее выбраться из переговорного тупика на ресторанный шумный простор, но не знают, как это сделать, не идет дело, не помогают боржоми и другие напитки. Не могут усталые мужчины соединить по плавной касательной не стыкуемые требования той и другой стороны. И чем больше дыма, чем напряженнее гудит кондиционер, хоть и иностранный, но не способный развеять дымную скуку, тем меньше шансов найти выход. И в этот для всех печальный миг руководитель переговоров со стороны конторы набирает по мобильнику номер, устало что-то говорит в трубку, и через две-три минуты в комнату с папкой у груди, напряженно колыхающейся, взволнованной и полной, появляется Марина.
На хорошем английском она здоровается с присутствующими, проходит к руководителю, вручает ему папку. Пока он листает ее не спеша, Марина стоит, слегка наклонив к нему русоволосую головку, и ждет, а мужчины, даже привыкшие к этой сцене, молча смотрят на то пространство, которое еще колышется дымом, освеженным дорогими духами. Чудо, а не женщина! Какой лоск, какие линии, какая грация. Ничего балеринного, искусственного, пусть и гениального. Ни на одном конкурсе красоты, тоже деланном, искусственном и красоту делающем искусственной, будто для спиртования, на века, Марина не прошла бы ни один тур. Зарезали бы. Но сколько же в ней было жизни, и как умела она
– Нет, Марина! Мне нужна другая папка, – строго, впрочем, вполголоса, говорил руководитель переговоров, и довольная она шла, как по подиуму, к двери, аккуратно открывала ее, извинялась все на том же языке и исчезала на пять-шесть минут.
Известный в общем-то прием в переговорном деле. Используют его давно и во всем мире. Но безотказно он действует далеко не всегда. Сказка сказкой, а таких повзрослевших, в самой роскошной женской спелости мальвин не много рождается на земле.
Марина была в конторе женщиной авторитетной. А это тоже большое искусство, большой профессионализм, труд. Одно дело родиться мальвиной, а другое – использовать нужные черты этой героини в своей работе, причем не один-два раза в год, а постоянно, изо дня в день, при этом следует помнить, взрослея и, как говорят иной раз о мужчинах, матерея.
Вообще говоря, это чисто женское слово в какой-то момент истории человечества почему-то оторвалось от женщин. А зря. Потому что матереть могут только женщины или волчицы. Матерая волчица – неплохо сказано. Матерый волк – гораздо хуже. Матерая Марина – и точно, и кратко, хотя некоторые словоеды и здесь могут воспротивиться. В самом деле, Марина к тому времени, когда ее стали вызывать в переговорные, матерью была всего один раз, а значит, матерой ее назвать можно было лишь с большими оговорками. Да и самой Марине вряд ли это понравилось бы. Матерая мальвина с одним сынишкой – ну куда это годится?!
В девяносто пятом бывший майор Воронков зачастил к заматеревшей (хотя так и не родившей второго ребенка) Марине, а Ирина стала все чаще говорить ей о нем в телефонных разговорах и кухонных посиделках. Намек был ясен. Сергею нужна была работа. Марина занервничала, внешне ничем свою легкую тревогу не проявляя. Ни на работе, ни дома с сынишкой, ни дома с Сергеем.
Она знала, что время сокращений в сокращенной стране не прошло, что каждое ее неосторожное движение может закончиться разговором с заместителем генерального директора по кадрам. Претендентов на ее должность у родственников и хороших знакомых тех, кто всю жизнь отработал в конторе, было немало. Покидать такое место в расцвете женских творческих дарований она, мать девятилетнего сына, не могла по многим вполне понятным причинам.
Задача перед ней стояла сложнейшая.
Однажды субботним вечером Сергей явился к ней гордый, без тени тревоги на лице. А что ему тревожиться?! Он пишет книгу, много читает, собирает материал. До цели еще далеко. Но в общих чертах он уже представил себе все, над чем так упорно трудился.
Выпили джина с тоником. По жаре хорошо. Потянулся разговор. Если говорить откровенно, то Сергей ей нравился больше многих начальников отделов и других руководителей конторы. Что-то было в нем свое, пусть и не родное (это уж слишком), и не сильное (сила ее влекла, мужская сила, а уволенный Сергей силу стал терять), но свое. Он не был весь запрограммирован, закован цепями условностей. Он был более свободным, чем все остальные мужчины, которые появлялись на ее горизонте. Он был больше ребенок, чем взрослый. Этой детскостью, непосредственностью он напоминал ей собственного сына. А его-то она любила! Даже оказавшись на краю пропасти, Сергей вел себя не как взрослый человек. Он не смирился с судьбой, не притих, не пошел на поклон к брату, хотя тот сделал бы в этом случае для него все. И другие люди помогли бы ему, приди он к ним с повинной головой. Скажем, в армию его бы не вернули, это уж слишком для любой армии мира с хорошими традициями. Но работу нашли бы. Да, не так уж и глубоко знал Сергей английский язык, и французский, и немецкий. Но человек он был обучающийся, учиться не ленился, в школе лень свою оставив. Почему же, почему же он не поклонился, не покорился, не приклонился в тот отчаянный для него год?
– Они только этого и ждут, – говорил он с пафосом. – Нет уж. Мне с ними не по пути. Я лучше книгу напишу, чем буду участвовать в этом бардаке.
– Кстати, как у тебя книга? – спросила Марина, не зная, каким образом ей поскорее выпроводить своего дорогого гостя и поехать в Дорохово, на дачу, к сыну.
– Все хорошо, прекрасная маркиза, – сказал Сергей, и в голосе его она почувствовала и тайну, и сверхважность, и уверенность, и нежелание куда-либо торопиться. – Главное, не спешить. Это они – люди временные. Им надо спешить. Их скоро сметет жизнь с кресел и престолов. Поэтому они и торопятся. А мне-то куда спешить, а? Марина, скажи, куда нам с тобой торопиться?
А еще он мог улыбаться не то чтобы нагло, но близко к этому. И смотрел он, улыбаясь, как смотрят на женщин хамоватые мужики, не понимающие, что и у женщин есть тоже душа, которую раздевай, не раздевай – не увидишь, если ты хам.
Сергей улыбался. Он уже готов был сказать ей какую-нибудь солдатскую фразочку (и это у него получалось не хамовато, хотя и с некоторой наглостью, а может быть, прямотой), но в это время зазвонил телефон. Марина взяла трубку, скривила губы.
– Да, Таня. Еще не уехала. Пробки на дорогах. Попозже поеду. Так, сижу. Болтаю с одноклассником. Голова болит? Даже не знаю, что и присоветовать. Мне обыкновенный анальгин помогает. Уже не помогает?
– Пусть приходит сюда. Я ей любую боль сниму, – громко сказал Сергей, и Марина пошутила в трубку:
– Он говорит, приезжай сюда. Он любую боль снимает вмиг. Нет, не врач. Хуже. Гораздо хуже.
Шутка оказалась неудачной. Через полчаса в квартиру вошла начальник того самого отдела, в котором работала Ирина. А именно непосредственный ее начальник. Сергею Татьяна не понравилась. Старовата, знаете ли. Особенно на фоне Марины, и в этот неприятный для нее вечер (устроили в ее квартире частную клинику!) державшей себя исключительно точно.
Гостье на больную голову Сергей, однако, понравился. Он был галантен, смотрел на нее пристально, не стесняясь хозяйки.
– Татьяна Николаевна, – сказал он вдруг серьезно. – Я вас вылечу. Это очень просто. У вас просто сбилась фигура.
– Что? – в один голос воскликнули женщины, вытаращив на него глаза. Еще мгновение, и начальник рекламного отдела пулей выскочила бы из квартиры, но Сергей, важно восседавший на стуле с высокой спинкой, сказал торжественно:
– Этого вам не понять. Это долго объяснять. Если хотите, я вылечу вас за пять минут.
– Мне так надоела эта боль. Я устала. Сергей, сделайте милость, освободите меня от этого убийственного плена!
– Легко и непринужденно, – Сергей был строг и важен, как и любой доктор. – Садитесь сюда, в центр. Марина, оставь, пожалуйста, нас одних. Чтобы не фонило, понимаешь. У тебя фон сильный.
– Легко и непринужденно, – Марина подхватила со стола трубку радиотелефона и ушла в комнату.
Сергей поднялся со стула, приблизился к Татьяне Николаевне, посмотрел ей в глаза, отметил почему-то, что совсем она не старая, просто давно разведенная, поднял над ее головой руки полушаром и, бубня какие-то сложные для больной головы фразы явно из русского языка, явно не какие-то магические или языческие заклинания, но все равно неясные, стал водить ими вокруг ее головы, тихонько, мягко передвигаясь по окружности вокруг стула слева направо.
Пациентка и впрямь устала от боли, отчаялась. Да такой степени отчаялась, что, хватаясь за соломинку, позволила Сергею провести над собой этот смешной эксперимент.
Сергей очень старался. Все-таки первый пациент, не считая родной жены, которая уже несколько месяцев горя не знала. Чуть что, сразу: «Сереженька, полечи! Голова опять раскалывается!» А он: «Всегда готов, как Гагарин и Попов!» И через десять-пятнадцать минут никакой боли. Муж рядом. Все хорошо. Ничего не болит.
С Татьяной Николаевной, этаким перезрелым персиком, еще вкусным, сочным, но приторным, то есть на любителя, было сложнее. Не то чтобы болезнь она запустила, с женщинами это бывает, с этим бороться сложно, но можно. У Татьяны Николаевны было еще и другое – двадцать лет начальствующего стажа. Они огрубили ее душевную субстанцию. Такой сочный персик будто бы покрылся ореховой скорлупой, совсем не нужной симпатичному фрукту, красиво покрасневшему от давно забытого волнения. Да, взволновалась начальница, что-то екнуло внутри.
На кухне стало совсем тихо. За окном плавали августовские пушинки, разлетаясь с крупных местных тополей. Марина почти неслышно с кем-то говорила по телефону. Сергей упрямо нашептывал какие-то слова. Татьяна Николаевна забылась, сидела на стуле, смотрела в окно и ничего не видела. И не видя ничего, себя вспоминала, два забавных случая из своей жизни.
Однажды учитель рисования посадил ее вот так же на стул и сказал одноклассникам: «Рисуйте, ребята! Очень хорошая фигура, почти классическая!» Семиклассница Таня сорок пять минут сидела на стуле и не могла понять, похвалил он ее или нет. Почти классическая – это хорошо или не очень. А лет через пять, то ли на втором, то ли на третьем курсе училась она, на вечере выпускников к ней подошел бывший одноклассник и робко вручил конверт. Она удивилась, вскрыла конверт дома, посмотрела на старый рисунок и на свежую подпись, размашистую: «Люблю классику! А почти классику – еще больше!» Но она в это время уже любила своего будущего мужа.
Второй случай произошел в деревне летом, после окончания института и сразу после свадьбы. Бабушка у нее совсем оглохла. Ничего не слышала. Муж, окончивший в тот год ординатуру, извлек из бабушкиных ушей две древние пробки. Старушка была так рада, что тут же достала из сундука свои самые дорогие вещи: поднос, половник, женскую сумочку из тонкой кольчужки, несколько ножей фирмы «Вырапаев», ложки, вилки, ложечки – килограммов на семь с половиной одного только серебра. «Это вам свадебный подарок. Все, что осталось. Не много осталось. Во время войны за папку твоего золотого слоника, вот такого, с твой кулак, хирургу отдала. Спас он его. Хороший был доктор! Жалко?! А что его жалеть-то, золото это треклятое. Зато ты на свет появилась. А за уши мои спасибо, я вам дом отпишу. Завтра в сельсовет пойдем».
Такой замечательный был врач, ее муж, такой замечательный! Но очень уж неугомонный. Зачем-то сорвался он в Афганистан, хотя большой нужды в нем там не было. Из Центральной Азии в Москву прибыл вместо мужа цинковый гроб. Случилось это за семнадцать месяцев до вывода советских войск из Афганистана. До сорокалетия муж не дожил почти столько же. Дом в Рязанской области, неподалеку от есенинских далей она сохранила. И не жалеет об этом. Бабушкины дары лежат у нее в надежном месте. Не Бог весть какое богатство для женщины с окладом, на который она могла бы купить за три раза все эти серебрушки, но вещи дорогие для нее и для сына, окончившего в девяносто третьем ту же ординатуру.
Воспоминания пролетели мигом, но они отвлекли Татьяну Николаевну от головной боли, а врачеватель ее, ни о чем не догадываясь, честно исполнял свой долг. И вдруг пациентка словно бы очнулась от дремы:
– Не болит! Прошла боль! Сергей, да вы просто какой-то экстрасенс! – воскликнула она, и на кухню тут же вошла Марина, спросила взволнованно:
– Что случилось?
– Представь, у меня не болит голова! Просто чудо какое-то. Кто меня только не лечил, чего я только не принимала. Ничего не помогало, пятнадцать-семнадцать часов жуткой боли. Вы замечательный доктор.
– Как это тебе удалось, Сергей?
– Долго объяснять. В книге я пишу об этом подробно и доходчиво.
Он не сказал больше об этом ни слова, хотя женщинам очень хотелось узнать побольше о таинственной книге, о секретах врачевания. Нет, нельзя. Еще самому не все ясно. Нужно поработать. Дело важное.
Сергей посмотрел на часы. «Мне пора», – сказал печально, потому что точно знал, что сегодня ему здесь не светит, а Татьяна Николаевна спросила его вежливо:
– Вас подбросить? Где вы живете? О, да нам по пути!
Проводив гостей, Марина облегченно вздохнула: «Как все хорошо устроилось. Какая хорошая голова у моего начальника! Теперь я могу спокойно ехать в Дорохово».Прошло несколько месяцев. Татьяна Николаевна сослужила своему лекарю неплохую службу. Конечно же, в тот вечер они были у нее дома, в почти новой квартире неподалеку от Тимирязевки. Зеленый район. Трехкомнатное гнездышко, приятный разговор, внимательная хозяйка, необычный, непьющий гость. Всего на пять лет моложе хозяйки. Вот жизнь! Какие подарки дарит она порою людям. Уходить из этого гнездышка не хотелось. Сергей позвонил домой, сказал, что встретил друзей, что немного задержится, важный разговор.
Беседа за чаем действительно вскоре обрела нужную и важную для Сергея направленность, хотя он и не сразу понял идею опытного начальника отдела богатой конторы.
Оказывается, уже с мая руководство стало проявлять недовольство охраной объекта. Конечно,
– Но мне-то это зачем? – Сергей поначалу даже обижался, но Татьяна (они, естественно, перешли на «ты») мягко вела его по нужному маршруту.
Главное зацепиться. Охранники получают приличную зарплату. А тот, кто найдет для ЧОПа хороший объект, получает хороший гонорар. Пять процентов от годовой выплаты объекта ЧОПу. Это действительно приличная сумма. Деньги помогут тебе писать книгу. А я помогу тебе в некоторых организационных вопросах. Подумай до понедельника. Нет, лучше завтра вечером позвони. Естественно, о нашем союзе никто знать не должен. Даже Марина.
На том они и расстались.
Татьяна Николаевна давно так хорошо себя не чувствовала, хотя утром ее тревожили легкие сомнения: а стоило ли вскрывать некоторые детали жизни конторы? Этот вопрос остался без ответа. На другой вопрос Сергей ответил в полдень. «Можно мне приехать? Хочется продолжить вчерашний разговор». Именно продолжить хотелось ему разговор, но не завершить.
Они не разочаровали друг друга. Через неделю Сергей имел недолгую беседу с заместителем генерального директора по экономической безопасности. Тот принял брата известного в военных кругах генерала хорошо, хотя и дал ему понять, что сам-то он всего-навсего бывший майор, а объект важный, отдать охрану такого объекта всего-навсего майору руководство конторы не согласится. Но если найдешь хорошую группу офицеров, то и у тебя здесь дело пойдет. И словно бы невзначай он произнес фамилию Чагова. Да, знаю, ответил Воронков, едва сдержав себя от едкой характеристики этого полковника. А заместитель ему, вот и хорошо, говорит, свяжись с ним. У вас дело пойдет.
С Чаговым Воронков до этого сталкивался несколько раз по служебным делам. Служака. Солдафон. Так думал майор о полковнике. Он не знал Чагова. То был человек крупных дел. В армии ему не удалось раскрутиться. Но энергии у него было через край, и он знал, что жизнь только начинается. Настоящая жизнь, бурная. Связавшись с Чаговым – а куда же теперь Сергею деться?! – он не изменил своего мнения о нем, но был приятно удивлен неожиданно вежливым тоном. Они встретились в старой кафеюшке у Яузских ворот, обговорили детали дела. У меня есть выходы на хороший объект для ЧОПа, могу помочь. Если у вас есть люди и если вы гарантируете мне выполнение обычных в подобных условиях обязательств. А почему же не гарантировать! Тем более на слово. Пять процентов за посреднические услуги – святое дело. А если хочешь сам пойти на объект, то пока поставлю тебя начальником смены. Сам я там работать буду недолго. Заменишь меня через год. А то и раньше.
На том и порешили. Сергей посчитал сумму за посреднические услуги – новая «девятка», совсем неплохо. И Чагов оказался не таким уж занудой. Деловой мужик.Но уже после встречи группы офицеров на квартире начальника охраны объекта полковник построил всех по ранжиру. Воронкову, майору, досталась должность всего лишь инспектора охраны, и настроение у него ухудшилось. Но отступать было поздно. Он хотел дождаться гонорара за посреднические услуги, чтобы затем гордо хлопнуть дверью. Нужен мне объект, как собаке пятая нога. Смотровую площадку нашел.
Дальше – хуже. На объект он все-таки вышел. Первые две-три недели обвыкался, как и все. Не с чем было дверью хлопать. Деньги кончились, зарплату он ждал, дождался. Спросил у Чагова о посреднических, тот замялся, обещал выяснить, почему задерживают. Сергей нажал, чуть не взорвался. Чагов через день, буквально за несколько часов до Нового года, позвонил ему домой. Договорились о встрече. Сумма оказалась вдвое меньше той, о которой мечтал Сергей. А что ты хочешь! Нужно делиться. Да не со мной. Кроме меня люди есть, тоже, между прочим, посредники в нашем деле. И весь сказ Чагова. Давай выпьем. Угощаю. Здесь неплохой ресторанчик есть. Не хочешь – тебе видней. С наступающим тебя, будь здоров!
Нельзя сказать, что это удар ниже пояса, но Сергей, небрежно сбросив доллары в дипломат, был так удручен, что пролетел одну остановку на метро, зачем-то вышел на станции «Аэропорт», поплелся к стадиону «Динамо», угрюмо бурча под нос злобные слова. На этот раз к нему никто не прицепился. Ну идет человек обиженный куда-то, ругается о чем-то своем, портфель несет дешевый домой. Может быть, с подарком, а то и так, пустой. Обыкновенный человек, небогатый. Зачем к нему приставать, какой с него прок, какой с него навар?
Жена пыталась поднять настроение, искренно порадовалась деньгам, успокаивала мужа. Охрана – это же временно.
– Осмотришься, найдешь себе хорошее место. Я уже всех поздравила. Виктора, правда, не было дома, но…
– Зря ты им звонила, – он ей в ответ, суровый. – Нечего унижаться. Как-нибудь сам. Ты всегда первая поздравляешь их. Могли бы хоть раз…
Угрюмым он был в тот праздничный вечер. Новый год встретил, глоток шампанского выпил, сказал, качнув головой: «Офицеры тоже мне!» – и ушел спать, оставив жену и дочерей одних за столом. Ему завтра на смену.
Тягостные месяцы потянулись в жизни Сергея Воронкова. В контору он ходил, как на каторгу. Людей запомнил быстро, номера машин – тоже. Казалось, все хорошо. Десять суток в конторе, двадцать дома или в библиотеке. Читай, думай, пиши. А не пишется, позвони Татьяне. Что тут плохого? Зачем обращать внимание на куклу Марину, строго не замечавшую его в конторе, отдалившуюся, по телефону его об этом предупредившую? Он и раньше мог бы догадаться, что она за фрукт. Подумаешь! Мало он таких пустышек распомаженных видел! Да сколько угодно, еще со школы. Зачем вообще обращать внимание на местный персонал? Сотрудники конторы для него должны быть манекенами. Прошел, пропуск предъявил, колбу с ключами и печатью получил, иди работай, охране не мешай. Зачем переживать, думать о том, как на тебя эта дура посмотрела или та. Ты для них – негр. Даже хуже – охранник. Почти раб. Холоп. С двумя высшими образованиями и тремя иностранными языками. А они для тебя – точно такие же холопы, батраки. Высокооплачиваемые, правда. Зачем страдать из-за этого? Деньги идут исправно. Ночью можно поспать, в выходные дни в конторе тишина, отдыхай, читай, думай, пиши. Нет!
Эти десять суток в охране морально так изматывали Воронкова, что думать ему ни о чем не хотелось. Скорее бы зарплата, чтобы громко хлопнуть дверью. Зарплата приходила регулярно, но так же регулярно, только чаще ощущалась нехватка денег. И дверь отдалялась, миражировала, и он первый из «девятки» офицеров, охранявших важный объект, понял, что надо бежать отсюда, сломя голову да поскорее.
Но бежать было некуда. Перед ним лежала пустыня с громким именем Москва. Родной город, одной родни, только взрослых, рота наберется. Друзей намного меньше, потому что друзей он заводить не мог со школьного детства. Слишком он любил свободу, чтобы обременять себя излишними обязательствами, обязанностями. Ни к чему все это, пустое.
Также любили свободу Ирина и ее подружка Марина. Им обеим, особенно Марине, несказанно повезло с Татьяной Николаевной. Она сделала то, что в августе 1995 года стало тяготить подружек. Марина, узнав, что Сергей согласился работать охранником в конторе, сначала испугалась, но первая встреча с Воронковым, стоявшим на посту в холле за стойкой, успокоила ее: охранник вежливо поздоровался с ней, спросил номер комнаты, попросил расписаться, выдал колбу, и ни взглядом, ни единым движением не дал понять кому-либо, что они знакомы. На его месте, конечно, так поступил бы каждый нормальный, уважающий себя бывший майор. И, пожалуй, любая нормальная, оказавшаяся в ее положении матереющая мальвина, повела бы себя так же, как Марина. Она осталась самой собой. Охранников (и бывших, и из группы Чагова) она вообще за людей не считала.
А значит, и за мужчин тоже. И правильно делала. Потому что это не люди, а значит и не мужчины, это охранники, бывшие люди. Все у них в прошлом. Никакой жизненной силы, энергии, перспективы. Хуже манекенов. Тех хоть иной раз переодевают, меняют им улыбки, прически. Хоть какое-то разнообразие. У этих, охранников, даже такой перспективы нет. Мертвые люди, решающие дешевые кроссворды и улыбающиеся как-то виновато, если не сказать совсем обидное – просяще. Простите нас, пожалуйста, что мы здесь стоим, еще не мертвые, но уже и не живые, покажите, пожалуйста, ваш пропуск. Не обижайте нас, мы хорошие.
Марина не просто пренебрежительно и свысока относилась к охранникам и прочим слесарям, электрикам, уборщицам, буфетчицам конторы, она их не любила. За то, что они есть. За то, что они мозолили ей, ничего не умеющей делать, но стоящей на социальной лестницей (это хорошо чувствовалось по зарплате) на три-четыре ступени выше них. Но после того, как на объекте появился Воронков, она их возненавидела, тщательно и мастерски скрывая это свое нехорошее чувство, огнем вдруг полыхнувшее в ее груди, привлекательной, привлекающей всех без разбора мужиков своими шаровидными линиями. Также она ненавидела в школе физкультурника, который, несмотря на женские трудности, справки, записки, заставлял всех девчонок, в том числе и ее, приходить в спортзал в спортивной форме, повторяя на каждом уроке: «Если у вас плохое самочувствие, поболейте за своих кавалеров или поиграйте на матах в шашки. Спортивная, между прочим, игра!» Ну не дурак ли?! Ну разве можно такого идиота со свистком на груди не ненавидеть?! И этих, в черт знает каких робах откормленных боровов с грустными просящими глазами, принимать всерьез за людей, за мужчин, разве можно?!
Никто из охранников не замечал или не хотел замечать в ней этого злого, тупого, бабьего чувства, во всяком случае в беседах своих на посту они ее не трогали. Слишком далека она была от них – так поставила себя. Впрочем, многие сотрудницы старались не замечать охранников. Но они быстро привыкли к этому. Дело-то житейское. Другое дело Воронков.
К женщинам он относился прагматически. Жену любил, ценил, уважал как мать своих детей и как жену. Любая другая женщина – игрушка. Есть время и желание поиграть – поиграем, нет – реветь не стану. Еще чего. И раньше у него были левачки, не ангел он во плоти. Но… чтобы так вот пренебрежительно относиться к нему – такого с ним не бывало и быть не могло. И не мужское тут самолюбие повинно, нет. Марина своим поведением и отношением, тупой физиономией дала понять ему, кем он был и кем он стал, опустившись ниже самой предельной черты падения личности. Это обстоятельство угнетало его, доводило до отчаяния.
«Мы быдло», – сказал он как-то полковнику Бакулину, но тот понял его по-своему: «Майору, конечно, трудно на гражданке пробиваться, но так унижать себя, Сергей, не стоит. Не все еще потеряно». После этого он с Федором Ивановичем даже кроссворды не решал и старался не оставаться с ним в холле вдвоем. Дуб дубом. О чем с ним говорить? Он спит и видит, как в стране все вновь переворачивается с точностью наоборот. Чтобы опять проводить раз в неделю политинформацию, два раза в месяц политучебу и так далее, как говорится. О чем говорить с этим политработником?
Дни и месяцы потянулись тягучие, медленные. От скуки он стал чаще бывать в спортзале. Там когда-то встретился со своим будущим зятем, Валентином. Тоже дело важное. И, еще не зная, чем дело кончится, зауважал старичка.
Иной раз Воронков просиживал днями в библиотеке. К Ирине от «исторички» и от «иностранки» было недалеко, но к ней он заходить стал все реже. Марина отпала напрочь. Осталась Татьяна. Она была женщиной осторожной, хотя не это качество помогло ей стать непотопляемым начальником небольшого отдела, а нечто другое, о чем она никогда и ни с кем не говорила и о чем (правильнее сказать – о ком) знал один человек в конторе, а догадывались многие. Ну это их право догадываться. Пусть сравнивают ее девичью фамилию с фамилиями некоторых высокопоставленных государственных людей, если им больше делать нечего. Татьяна Николаевна к этому относилась равнодушно. Она отработала в конторе почти четверть века, дело свое знала, никому не мешала возвышаться, вела себя тихо и достойно. Она принадлежала к тем счастливым людям, которым удается не заводить себе ни врагов, ни обременительных хлопот. Неожиданно ворвались в ее жизнь головные боли. Уже после гибели мужа в Афганистане. И Сергей Воронков появился в ее жизни также неожиданно, когда она уже смирилась с тихой жизнью вдовы.Назвать их взаимоотношения каким-нибудь грубым словом, скажем, лечащим флиртом, значило бы обидеть ее и его. Здесь нужно искать иные определения. Сергей, как уже было сказано ранее, начал тяготиться своим новым назначением с самого первого дня в охране. Вырваться из западни он не мог. Для этого нужно было изменить себя. Позвонить брату. Поздравить его с каким-нибудь праздником, с днем рождения жены, например, или с Днем защитника Отечества. Таких дней в году было много. Виктор любил Сергея, помочь ему он мог. Об этом говорили между собой и не раз жены братьев, и греха в этом не было никакого. В конце концов, Сергея Воронкова бывшим назвать было никак нельзя. Но звонить брату он не хотел. А если по случаю они и встречались за каким-нибудь застольем, то рядом не садились, старались не смотреть друг на друга. И Сергей ходил в контору, страдал там, возвращался домой, слонялся по квартире или спал, ходил в спортзал, в библиотеки (все реже почему-то) и ждал, ждал, когда все хорошо сложится, чтобы помчаться в район Тимирязевки.
Здесь он чувствовал себя хозяином положения. Он лечил Татьяне голову, а затем она долго слушала его за чаем или в постели, отдыхая, или опять за чаем слушала его внимательнее даже Марины, пока он не вставал со стула со словами: «Уже библиотека закрылась, мне пора домой». Они по-доброму прощались – и это все, что было хорошего в те годы в жизни инспектора охраны, бывшего майора Воронкова. И флиртом это, а тем более лечащим флиртом, назвать было никак нельзя. Зачем хороших людей бить недобрыми разными словами.