Охрана
Шрифт:
Девяносто седьмой год был для Николая неплохим. Он сменил машину, обвыкся в новом качестве, сыновья без проблем сдали зимнюю и весеннюю сессии, он грибов насолил как никогда в жизни, жена варенья наварила самого разного, почти бесплатно, только за сахар платили. Осенью он к отцу съездил, картошку выкопал, рыбки домой привез да охранников рыбкой угостил.
Глава вторая В ГОСУДАРСТВЕННОЙ КОНТОРЕ
Провожал он старый год в конторе двадцать девятого декабря. Шумный был день. Уже в три часа в буфете, как раз напротив стойки охранников, собралась вся контора. Генеральный поздравил сотрудников. Недолго он речь говорил, в полной тишине. Дверь в буфет была закрыта, охранники ничего не слышали, лишь мягкое добродушное гу-гу-гу. Затем генеральный тост произнес, и вдруг, как по команде, загудел настырно народ в буфете, занервничал. Питье началось. Вскоре генеральный вышел из буфета, поздравил охранников с наступающим Новым годом, спросил заинтересованно: «Подарки получили от фирмы?» – и, получив утвердительный ответ, вышел на стоянку, где добросовестно урчал темно-вишневый «Ниссан».
– Вот человек! – воскликнул Петр Иосифович Польский. – Всегда за руку поздоровается, словом обмолвится. А что мы ему – охранники, честно говоря?
– Мало таких, – согласился Николай, радуясь, что сегодня очередь ехать домой ночью не его, а Прошина.
Конечно, Польский и Касьминов не обделят Сергея. Все, что обломится им с барского стола, они по-братски на троих поделят. Но опыт подобных пиршеств говорил, что последние сотрудники разъедутся по домам часов в одиннадцать, а то и позже. И, наверняка, они не забудут охранников. Люди в конторе могли быть щедрыми, особенно в подобные моменты.
Если говорить начистоту, по трезвой, то выглядело это не совсем прилично для старших офицеров самой сильной армии. Ну гуляют люди, празднуют. Поработали, имеют право оттянуться, забыть про серьезные дела. А уж делами они ворочают крупными. И от них по-крупному
Но можно ли, правильно ли таким людям, то есть бывшим офицерам, причем старшим офицерам, сбрасывать со своих фуршетных столов, скажем, водку, пусть даже и дорогую, бутерброды стоимостью каждый чуть ли не пару стаканов «Привета», или фрукты с овощами? Правильно ли это, если дело рассматривать с государственной точки зрения? Офицерский корпус, традиции русской, красной, советской, российской армии, честь, долг и так далее и тому подобное, согласуется ли это все с подобной практикой, которая повелась в конторе наверняка еще с тех далеких времен, когда офицерам вполне хватало пенсии, а уж если у них слишком много было времени свободного в запасе, то устраивались они на более престижную работу? Вот в чем вопрос. Бывший майор Касьминов выпить не дурак, хотя пьяным его в военном городке еще не видели. Но хорошо ли это – брать чаевые в таком виде?
А что же тут плохого, если люди дают с чистым сердцем, тебе вроде бы доверие тем самым и уважение оказывают. Мы, мол, не боимся, мы верим, что вы, охраняющие нас, не ужретесь здесь в стельку, что, махнув вроде бы как вместе с нами, вы службу не проспите. По-человечески, по-русски мы относимся к вам, вы уж нас не подведите. Не малые дети. Одно слово – офицеры. Гордость нашей армии, военно-морского флота и соответствующих органов, цвет, щит и надежда нации. Тут и говорить нечего.
Приблизительно так думал Николай Касьминов, сидя перед мониторами и с нетерпением посматривая на часы. Ужинать не хотелось. Зачем «под сухую» набивать желудок? Офицеры все-таки люди терпеливые. Могут и подождать. Ночь еще впереди.
Ждали они до семи часов. Буфет закрылся. Люди разбрелись по этажам, сгруппировались по отделам и другим интересам, многие, правда, расхотели группироваться из-за отсутствия интересов и ушли домой. Еще раньше, почти вместе с генеральным, покинули контору его заместители, главбух со своим замом, затем начальники служб, отделов. Но почти все заместители начальников отделов остались в конторе надолго. И наконец проводы старого года перешли в самую приятную, почти интимную и бурную стадию.
– Теперь можно и нам махнуть и поужинать! – радостно потер ладони Петр Польский и сказал повеселевшему Сергею Прошину. – Калитку и ворота закрой на замки и ступай в комнату. Пора провожать старый год, честно говоря. Они нам три подноса бутербродов оставили. По бутылке «Посольской» на брата. И прочих вкусностей гору. Николай картошку разогревает, ступай!
– Может быть, ты сначала?
– Зачем? Я здесь постою. Ты поужинаешь, меня подменишь. А потом Николай тебя подменит. Мы с тобой чокнемся, в самом деле.
Они в точности выполнили план Польского. Одна бутылка, надежно завернутая в газету, улетела в контейнер для мусора.
Отделы гудели, отсеивая старичков и замужних женщин, у которых дома томились в ожидании малые дети и доверчивые мужья. Остальным гулять нравилось до конца. К десяти часам вечера охранники отправили в контейнер вторую бутылку, а водители малолитражных автобусов затосковали. В подобных случаях их бригаду из четырех человек делили на две части. Двое из них имели право пить, двое бродили по конторе в томительном ожидании для кого-то прекрасного, а для кого-то грустного момента, когда все гуляющие наконец-то соберутся в две группы, сядут в автобусы, и с песней, негромкой, но страстной повезут их ямщики конца XX века по домам.
– Нам еще бутылку «Посольской» скинули! – порадовал охранников Николай, подошедший к стойке. – Десять тридцать уже. Почти все дошли до кондиции. Собираются. Серега, может, останешься, хряпнем еще, а?
– Ладно, останусь. Дома все равно делать нечего.
– Это дело! – Петр Польский разложил на стойке газету с кроссвордом, а Касьминов побежал разогревать картошку.
– Ну, что там, читай?! – Сергей был в настроении, кроссворд оказался легким – и это радовало.
В коридоре раздался неспешный грузный топот.
– Петрович подходит, – угадал Польский. – Хорошо он сегодня принял на грудь, честно говоря!
– А чего теряться-то?
Петрович, совсем толстый, оплывший, с добрым лицом обиженного ребенка, с детскими полными губами, шел, обнявшись с Димкой, гонщиком, тридцатилетним парнем, влюбленным в скорость, в беспредел гоночных страстей, в ревущий сотнями моторов мир, особый мир, куда по билетам впускают только зрителей, и то неохотно.
– С наступающим! – поздравили охранников двое пьяненьких водителей, сели под лимоном в углу холла.
– И вас так же! Римский оратор, Серега?
– Цицерон, что ли?
– О, угадал!
Охранники, уже тоскуя, решали кроссворд, а водители затянули, прямо сказать, не мужской разговор.
– Жена меня достала, Петрович. Что не сделаю, все не так. Деньги приношу приличные – ей мало. Халяву не заначиваю – опять плохо. Выпиваем мы здесь редко, да и не очень-то меня тянет к водке. А ей и это плохо. Сейчас такой скандал закатит. Куда деваться? Ты на двадцать лет старше меня, жизнь прожил. Скажи, разве она права?
– Скифский меч, Серега? – Петр слышал обрывки водительского разговора, видел, как реагирует на него Сергей, старался увлечь его кроссвордом, прибавил звук телевизора. Мудрый он был, бывший подполковник. Всю жизнь с женщинами служил – кому скажешь, сразу и не поверит. А у женщин в жизни такое бывает, ну все, что хочешь и не хочешь бывает в женской жизни. А они с этим, со всем, сразу к начальству. Со слезами, криком, просьбами и с хитрыми взглядами, смысл которых не всегда удавалось понять, даже опытному Польскому. У него их бывало в подчинении по пятьсот человек. «Мне год за три надо было считать, честно говоря. Не посчитали почему-то, – говаривал он не то в шутку, не то всерьез. И жизнь он чувствовал тонко, на бабьем уровне. – Забыл, Серега? – спросил он. – Недавно такое слово в другом кроссворде было. Как его? А…»
– Акинак, что ли?
– О, угадал! Подошло. Смотри, осталось совсем немного, – Польский пытался удержать при себе Прошина, не пустить его в пространство разговора водителей.
Петрович и Димка беседовали тихо, но холл был небольшим, десять на десять. Между водителями и охранниками было не больше 12 метров. Слышимость неплохая, а голоса у сидевших под лимоном были басовитыми, проникающие.
Димка, разогретый водкой, видимо, впервые в жизни изливал душу чужому человеку. Боль у него была – любимая жена. Понять он ее не мог. То ли другого присмотрела, то ли по какой-то иной причине, но вдруг разладилось у них что-то. Даже дочка-первоклассница заметила это.
– Ну вот что мне делать?
Петрович слушал его, слушал, а потом каким-то обмякшим голосом заговорил. Да лучше бы он сплясал что-нибудь или спел.
– Что тебе делать – думай сам. У нас же работа не нормированная. Того в аэропорт, этого из аэропорта. Я через это прошел. Двадцать лет с женой жил. Двоих детей вырастили. Мне сорок пять отпраздновали, ей сорок. И вдруг, как серпом по одному месту, или увольняйся, говорит, или я ухожу.
– Средневековая пушка, Сергей, не помнишь? Нет? Картошка уже подогрелась. Иди, начинай третью бутылку. Не хочешь. Мне тоже что-то не хочется. Может, бомбарда, как ты думаешь?
– Может, бомбарда.
– О, угадал! Подошло.
– Другого нашла? – спросил Димка.
– В том-то и дело, что никого она не нашла. Ей от родителей трешка осталась в Марьиной Роще, приезжаю, а ее нет. И детей нет. Уехали. Я поначалу хорохорился, даже записку ее читать не стал. Форс держал полгода. Дурак был.
– Николай, готово? Можно Сергею идти?
– И что теперь?
– А потом дети приехали и говорят: «Мама замуж вышла. Но ты, папа, не бойся. Квартиру она нам оставила. А тебя мы не бросим». Я их слушаю, а у самого слезы на глазах. Почему, спрашиваю их, она замуж вышла? Я же вам деньги высылал. Мы же с вами встречались. Почему?
Петрович, совсем разомлевший от водки и от женской темы, голос потерял, стал нести какую-то чушь. Для нормального мужика даже не солидно о таком говорить. Мол, она ждала, когда он придет. Но ведь не он ее бросил, а она. Значит, она должна к нему прийти, а не он. И в таком духе.
Польский аж извертелся на крутящемся кресле.
И Димка не рад был, что, наговорив о себе, растревожил душу пятидесятилетнего человека, слабого на слезу. Он пытался как-то закончить эту тему, но вырвалось у него совсем уж глупое в данной ситуации:
– И как же вы теперь?
– Никак. Дети сами по себе. Семьями обзавелись. На свадьбе мы с ней как чужие. Она при муже. Я при себе. У нее все хорошо. Так дети говорят. Им сейчас, правда, не до нас. Носятся. Жизнь свою устраивают.
– И что же теперь?
– Сергей, да иди ты в комнату отдыха! Махни с Николаем, чего резину тянуть?
– А теперь, веришь, нет, тоска заела. Приезжаю домой, ничего делать не хочется. Маюсь-маюсь, лягу, простыню холодную пока согрею, наворочаюсь… Да нет, бабы-то у меня есть. И помоложе ее лет на десять. И понаваристее. И все такое. Но это все не то, понимаешь? Не то.
– Ладно, я пошел, – сурово бросил Сергей.
– Давно бы так! – Петр обрадовался и по селектору сказал: – Коля, принимай!
– Мне только она нужна. Я бы сейчас в кино с ней ходил, а то и в театры. Она любила театр. Мы даже на Таганке бывали. А потом то одно, то пятое, то десятое. Работа, деньги, дети… Дурак я, понимаешь? Она и в записке об этом написала. Я ее недавно только прочитал. И понял ее. Да поздно, понимаешь.
Петрович, тучный человек, на вид серьезный, вытирал глаза платком и говорил о даче, которая ему давным-давно не нужна, о пустой без жены квартире, о холодных простынях. Не мужик, а какая-то размазня. Разве можно так напиваться!
Раздались грубые шаги вразнобой. Петрович мигом преобразился, посветлел, взял себя в руки, сказал:
– Что-то я рассупонился. Никогда таким хлюпиком не был. Извини, Димка!
– Ты что, Петрович! Ты меня извини. Пойдем. Наши идут. Володька их везет.
Они еще не заняли места в микроавтобусе, как по холлу зло простучали каблуки Сергея Прошина.
– До свиданья, Петр! С наступающим тебя!
– И тебя! Ты же хотел еще посидеть.
– Нет, пора.
– Хоть вмазал еще стопарик?
– Пошел я. Пока.
Петрович, волевой все-таки человек, никогда больше не расслаблялся до такой степени. Обычно он раньше всех водителей приезжал на работу, занимал рядом с конторой под раскидистой липой место, мыл, поливая водой из двухлитровой пластмассовой бутылки свою синюю восьмерку, затем влезал, кряхтя, на переднее сиденье и похрапывал там до начала работы полчаса. А то и минут сорок. Нервная система у него была крепкая. Но и таких мужиков жены бросают почему-то. Чего им, в самом деле, не хватает?
В одиннадцать часов второй микроавтобус увез сотрудников конторы по домам. Хорошо здесь была поставлена собственная спецмедслужба. Выпили хорошенько по случаю. Напились даже слегка. Вот тебе бегунок. До подъезда доставит. А там добрая жена под белы ручки возьмет и в теплые простыни уложит.
Через несколько минут после отъезда второго микроавтобуса на стойке охранников был накрыт фуршетный стол.
– Почему Серега убежал? Позвонили, что ли, ему? – спросил Касьминов.
– Нет. Сам не пойму, – сказал Польский и доложил Николаю о разговоре подвыпивших водителей, закончив речь свою грустным выводом: – Петровичу, конечно, не позавидуешь. Но у него хоть деньги стабильные имеются. А Серега что? Двадцать смен в месяц пашет, чтобы эти деньги были. А вдруг откажут и там и здесь?! Что потом? На пенсию можно только выжить. Одному. Женщины это понимают. Серега наш хорохорится. Сам, говорит, я не хочу жениться. Но, сам понимаешь, без бабы-то хреново. Тут Петрович в точку бьет.
– Это точно. Давай, Петр, за наших женщин выпьем! Пусть им будет хорошо!
– С нами хорошо!
– И то правильно!
Они выпили, тему, однако, не сменили, хотя Прошина и Петровича с их проблемами оставили в покое.
Петр Польский, подполковник внутренних войск, служил на предприятиях Алмазного фонда. Долго служил на Урале, затем – в самом ближайшем Подмосковье, которое несколько лет назад вошло в состав столицы. Повезло. Служил он честно, то есть нареканий у него не было. Одни благодарности от командования и от личного состава, то есть от женщин. О них, своих подчиненных, он говорил в самых восторженных тонах. Любил он женщин, что и говорить. А уж какой мужик, любитель женского тела и дела, после двух граненых стаканов халявной водки под замечательную тоже халявную закуску, да вдали от родной жены не расскажет собутыльнику о своих многочисленных победах на женском фронте, а?
Николай, хоть и захмелевший изрядно, подначивал его. Интересно же! Кому не интересно такое услышать? Ты есть самый главный начальник у всех женщин цеха. В цехе – двести, а то и триста, и даже пятьсот красавиц. Одна к одной. Будто хорошим токарем выточенных на все вкусы ценителей и любителей.
– Царская у тебя жизнь была! – сладко ухмыльнулся Касьминов.
И Петр, поняв намек, стал взахлеб рассказывать ему о своей службе на благо Родины. Послужил он, одним словом, хорошо. Много рассказал женских историй. Николай поначалу слушал его с интересом, но быстро погрустнел: о самом главном не сказано было ни слова. Так, все вокруг да около, шуры-муры, как в советских фильмах. Обнять можно, иной раз даже поцеловаться разрешалось у всех на виду, а чтобы самое интересное показать – нет уж, братцы-зрители, в коммунизм с такими сценами хода нет. Смотрите следующий сюжет и додумывайте, соображайте, как все там было или могло быть, не маленькие, а если маленькие, то «до шестнадцати лет запрещается», а после шестнадцати – пожалуйста, мы вам ножку голую, чуть выше колена покажем, а то и в койку героев положим, и хватит. Надо знать меру, надо развивать творческое воображение.
В советские времена у Касьминова с воображением все было «нормалек», что жена его могла подтвердить, если бы на то пришел приказ командира или воля Божья.
Но времена давно изменились. Охранники это знали хорошо. Сколько фильмов отсмотрели они, коротая время ночное на посту, сколько любовных откровений, киношной страсти. Тут вообще никакого воображения не нужно. Сиди и смотри. Что об этом говорить – смотрели, знаем.
А Петр все в свою дуду дует. Ну пришла она в кабинет, села, халатом белоснежным махнула перед тобой, как китайским опахалом, а дальше-то что? Опять воображение подключать?
Николай хмыкал, бросал негромкие реплики, а сам думал: «А молодец он. Ни одной бабы не сдал. Наверное, так и надо. Наверное, поэтому ему и удалось в Алмазном фонде двадцать с лишним лет прослужить без единого замечания».
– Двадцать два года они меня мучили своими проблемами, я из-за них в академию не стал поступать. То местком, то партком, то комсомолки. Хорошо, что у нас пионерской организации не было, честно говоря. А то бы они меня с потрохами съели. А уж какие они подарки мне дарили, о!
– Себя, что ли? – что-то нашло сегодня на Касьминова.
Это уж само собой. А вот, например, Новый год, или двадцать третье февраля, или что-нибудь в этом роде.
– Ну!
– Они мне такие вина дарили, водки, коньяки, виски, прочую такую муть – закачаешься! У меня в кабинете, уже когда я в Москве служил, огромный книжный шкаф стоял, дверцы специально мутным стеклом закрыл, опытный уже. Так он весь был заставлен бутылками. Я до сих пор таких вин и прочих напитков в супермаркетах не вижу.
– Оттягивался с ними в кабинете-то? Выпил виску и без писку.
– Да ты что все заладил про это дело? Я и не пил с ними никогда. Опасно. Стукачей вокруг много. Только и ждали случая. А ты думал!
– Ну и служба. Не служба, а сплошное мучение.
– А ты думал! Ко мне как-то генерал пришел. Мы с ним на Урале начинали. Поговорили. Он предложил по старой памяти махнуть по сто граммов. Я шкаф открываю, спрашиваю: «Чего изволите?» А он даже ахнул. Я ему честно все и рассказал: с трех праздников добыча. Женщины очень добрые. Щедрые то есть. А что же, он-то мне в ответ, твой предшественник молчал, как рыба об лед?! Мы с ним в Академии учились, никогда он жадным не был. Неужели все домой относил?
Николаю стало скучно. Еще раз махнули они за уходящий год, потом – за жен.
Так они проводили 1997 год, какой-то гладенький он был для них, усыпляющий, спокойный то есть, совсем без происшествий.
Девяносто восьмой год разбежался быстро. Зима еще не порадовала морозами, как весна стала ее подгонять, уходи с дороги, не мешай. Но зима сдаваться не хотела, боролась, иной раз побеждала. Суматошно начинался год.
Касьминов ждал лета, почему-то надеялся, что оно будет хорошим – теплым, грибным, ягодным.Но сразу после майских праздников начались для него и для всех охранников конторы перемены. Нельзя сказать, что к лучшему. Сначала ушел из ЧОПа ставленник Чагова. Хороший мужик, на объекте появлялся редко, деньги выдавал без заминок. Охранники горя с ним не знали. К хорошему-то быстро привыкаешь. И вдруг, как снег на голову. Пришел он как-то в субботу, отходной стол накрыл – пей-ешь, сколько душе угодно, представил нового начальника объекта Федора Ивановича Бакулина, выпил стопку со всеми, попрощался, и больше его в конторе не видели. И нигде не видели. Был человек и нет его.
И через десять минут после его ухода охранники сникли, услышав тронную речь Бакулина. Он говорил звонко и все исключительно верно, вот что всех сразу насторожило и огорчило. Они будто бы оказались на нудном собрании. От собраний они уже отвыкли. А тут собрание и речь – чуть ли не доклад.
– Скажу вам, товарищи офицеры, сразу. Нас здесь держать никто не собирается. Почти два с половиной года мы охраняем этот важный государственный объект. Обычно охрану меняют через два года. Но я сделаю все зависящее, чтобы мы тут остались надолго. Для этого надо поднять дисциплину на высоту нашего положения. Кроссворды нужно выбросить, это же дурь какая-то, это ослабляет бдительность. Далее. Внешний вид желает оставлять лучшего. В парикмахерскую надо ходить почаще. Обросли, как хиппи самые настоящие. Далее. Я не против таких застолий. Мы люди взрослые. Но с бодуна приходить на наш объект я больше не позволю. Сначала буду наказывать рублем. Потом отправлять в ЧОП. Там есть объекты похуже.
Приуныли товарищи офицеры, не ставшие по вполне объяснимым причинам господами. Засосало у каждого под ложечкой. Пить расхотелось. Думы печальные одолели. И все почему-то вспомнили свой первый плац, приветливые слова генералов, поздравлявших их с поступлением в военные училища. А потом слова полковников. А потом майоров. А потом и слова старших сержантов. Именно слова последних, уже не напутственные, а деловые, конкретные, вспоминали бывшие офицеры и жалели себя, не то курсантов, не то товарищей офицеров, уже смирившихся со своей сединой и с приставкой «бывший». А Бакулин, тоже ведь бывший замполит, все говорил, говорил. Дорвался человек. Не бывшим себя почувствовал. Настоящим. Фу ты!