Охрана
Шрифт:
Задержанные загенерили. Им и кроссворды, судя по всему, не помогли бы. Один стал стучать в дверь, чего-то требовать, ему оттуда, с воли, сказали такое, что он быстро угомонился. Другой лег на кровать, самую скрипучую, и принялся на ней ворочаться, будто бы миллионом клопов кусаемый. Третий пошел шерстить по русской привычке русское же правительство. Четвертый просто матерился, впрочем, не очень громко. В доску русская компания.
Николай смирился совсем, прогрел окончательно простынь и, положив руки на колени, так и не решился лечь. А чего теперь икру метать, хоть русский ты, а хоть и татарин из Австралии?! Чего русское правительство вспоминать, мать-перемать? Вот тоже мода пошла! До каталажки никто ни гу-гу. Но как только время беззаботное появляется, сразу тебе русское правительство виновато, тоже мне деловой нашелся, раскудахтался. Пошел бы в Думу по трезвой и сказал бы там все. А то нет – здесь людям настроение портит, не дает поспать по-человечески.
Николай, еще не уснувший, думал о более важных делах, своих собственных, а не вселенских, русско-правительственных. Ему нужно было прикинуться дурачком и ни в коем случае не сказать этим долдонам о конторе. Тогда крышка. Тогда ни один ЧОП его не возьмет. И даже русское правительство ему в этом не поможет. Выплывай сам, если влип в такое дерьмо.
– Ну и нервы у тебя! – сказал разбудивший его высокий человек. – Храпака такого давал, аж стены тряслись. На все ноль внимания, фунт презрения, спать хочу. Такой концерт тут проспал!
– Чего случилось? – Николай вяло заморгал.
– Иди. Вызывают тебя.
Касьминов в трусах семейного покроя, а если кого-то очень интересует, то и семейного пошива на машинке прошлого века, поднялся, недавно совсем еще крепкий – если бы не та злополучная странная авария, пошел, грубо ворочая руками, на выход.
– Одевайтесь! – сказал старлей, по ходу задавая вопросы.
Николай отвечал на них коротко: служил, майор запаса, приехал искать работу. Где? Где она есть. Пока не нашел. Обещали. Денег с собой нет. Оформляйте как хотите. Ни военной, ни государственной, ни семейной, ни личной тайны он старлею не выдал.
– Ладно, майор, ступай! У меня брат такой же, – пожалел его старлей. – Акт на тебя я составлять не стал. Под свою ответственность. Но если работу найдешь, лучше не пей. У нас с этим строго.
– До свиданья. Спасибо, старлей. Удачи тебе… – Николай осекся. Хотел подерзить, сказать этому сидящему офицеру что-нибудь злое, честное, но он
И только на вокзале удивился, огорченный: «Елы-палы! Уже пять часов!» И неуклюже разогнался, как мог. До отхода очередной электрички оставалось минут десять. А вдруг часы неправильно идут. Следующая электричка аж в 19.40!
В подземном переходе он увидел старушку-нищенку, вспомнил бабушкину мудрость: «От сумы и тюрьмы не зарекайся!» – извинился перед нищенкой: «Ни копейки нет, бабуля!», – удивился своим же собственным словам (нет, так и нет – зачем же орать на весь белый свет об этом, какой ей толк с твоих слов), поспешил на перрон, успел, сел, отдышался, сунул руку в сумку, взял «Метро» в руки и ухмыльнулся: «А книгу „О вкусной и здоровой пище“ менты все-таки заныкали! Во дают, ребята! Им и охрана не нужна!»
Кроссворд он решал минут двадцать. Остальные полтора часа ни о чем не думал, спал.
В первый день девяносто шестого года Касьминов также хорошо проспал два часа в электричке, вышел на станции, как огурчик. Глаза ясные, не хмельные, на душе полный комфорт, шаг легкий – что ему неполные пять километров до военного городка, зачем автобус ждать битый час?!
Налегке пошел он по шоссе, радуясь жизни и морозцу, набросившему непрочный грязный ледок на края дороги, бугристой веной пересекавшей совхозное поле.
В такое время – всего-то одиннадцать часов Нового года! – надеяться на попутку было смешно. Все нормальные люди спали, даже бывший прапор Петр. Да и не хотелось Николаю лезть в машину к кому бы то ни было и объяснять, почему он в такой праздник не дома, к тому же один, к тому же не на машине.
В городок он пришел почти в полдень, домой – в пятнадцать минут первого. Жена удивила его. Она, оказывается, встречала Новый год в компании Куханова. Он приехал к ним часов в восемь вечера, вернул долг (хороший подарок!) и уговорил ее поехать с ним. Она долго отказывалась, но все-таки согласилась, надеясь, как обещал Куханов, увидеть двух своих одноклассниц.
– Они такие смешные стали, если бы ты их видел! Одна важная, как гусыня, полная, замужем за директором ПТУ, в городе живет. Вроде бы училище бедствует, а директор дом трехэтажный строит, хочет из училища колледж сделать с юридическим уклоном.
Жена тараторила без умолку, муж ел первое, второе, огурцы, помидоры, говорил тосты по случаю, она на секунду-другую прерывалась, чокалась с ним, отпивала, как обычно, самую малость, а он ел, ел, ел и никак не мог взять в толк, с какой-такой радости ей вздумалось поехать в компанию Куханова?!
На трезвую голову решить столь трудную задачу он не смог. После третьей стопки туман в мыслях рассеялся, но лучше бы он не рассеивался вовсе.
– Ты, значит, с Кухановым гуляла?! – тихо спросил он, так тихо замирает море перед штормом.
– Об этом тебе и толкую! – ответила жена, но быстро поняла, в чем дело, и рассмеялась. – Ты совсем, что ли, спятил?! Ревновать вздумал в таком возрасте. Восемнадцать лет не ревновал, а тут… Я же тебе русским языком сказала: там была Валька со своим директором и Ленка – а к ней Куханов клеится, жениться хочет. Она же три года как разведенная.
– А ты-то тут причем? – Николаю не понравилось объяснение жены. – Ты с кем там была?
– Да ты серьезно, Коля? – Жена развела руками, не зная, радоваться ей или нет.
Ревнует, значит, любит, говорят некоторые. Но сколько случаев она лично знала, даже среди своих одноклассниц. Ревнует до дикого ора, до драк, а сам на сторону ходит. Ревнует – значит, бегает налево? Или любит? Но кого? С трудом она погасила огонь ссоры. Он выпил еще пару стопок, они отдохнули, вечером он проснулся, пошел в гараж. Там добавил с мужиками. Волнение в груди улеглось.Весной 1996 года жена радостно доложила мужу о том, что директор ПТУ все-таки организовал колледж с юридическим уклоном. – А нам-то с этого какая прибыль?! – нервно спросил муж.
Николая в тот год расстраивало многое: старший сын плохо учился в военном училище; младший на девятом классе хотел остановиться; жена летние Кухановские деньги угрохала на квартирные покупки, мебель прикупила, а ему хотелось машину обновить.
Какая нам прибыль? – переспросила жена. – Самая прямая. Иван хочет в этом колледже учиться. Там обучение платное, но плата небольшая, скидки есть. Вот тебе и прибыль. Я уже говорила с Кухановым. Он обещал помочь. Чтобы по льготным тарифам мы платили за обучение Ивана.
Опять Куханов. Да кто он такой в нашем районе? Бывший лыжник, бывший тренер ДЮСШ?
– Не знаю, кто он и почему, – упрямо сказала жена. – Но вес он в районе имеет. Между прочим, он мне по секрету сказал, чтобы ты с Петькой-прапором и с этим зеком с его стройки не знался.
– Что у вас с ним за секреты, понять не могу!
– Никаких секретов у меня с ним нет. Просто я училась в одной школе с его бывшей женой и в одном классе – с его будущей женой. Неужели не понятно?
Эта тема не закрылась одним семейным разговором. Касьминову очень не нравилась одноклассница Светланы, которую охаживал Куханов. Женщина яркая, шумная, на мужиков везучая, она чуть было не приучила его жену курить. А это уж совсем. У него сыновья-то не баловались, а тут на тебе: жена во время застолий, участившихся в одно время, стала, правда воровато, покуривать. Не так часто, но все равно противно на нее смотреть – курящую. Где ж это видано, чтобы баба на Руси с сигаретой в зубах шлендала по квартире или, скажем, на огородике, небольшом, но хорошо ухоженном неподалеку от дома, как раз напротив окон спальни и кухни?
Не боевитым был офицер, Николай Касьминов. Технику он знал прекрасно, лучше всех в дивизионе, за что его и ценили. И за хозяйскую жилку уважали его. И в гости любили люди похаживать к Касьминовым. Не на халяву, естественно. Это было не в моде в военном городке. Водку и продукты гости приносили с собой. Но ни одна хозяйка не готовила так вкусно и сытно, как это делала Светлана да и сам Николай. Гости в их доме не переводились.
И вот на тебе приехали: Светлана с сигаретой в зубах.
Ну уж нет, ребята. Лыжником он не стал знаменитым – не беда, служба на двадцать втором году сбой дала – не беда, с хорошей работой сразу не повезло – и с этим он внутренне смирился, есть еще время, найдет он работу по уму и по душе, по образованию и опыту. Но чтобы он не справился с женой и не заставил ее бросить курить – нет уж. Не бывать тому и точка, как говаривал зек Александр на стройке Куханова.
Решительную борьбу повел с женским курением Касьминов. Год он бился с женой. Она вроде бы и не дымила по-черному, может быть, поэтому Николай терял бдительность, драгоценное время, но не терял веры в победу и желание биться с пороком жены до конца.
Новый 1997 год они встречали в кругу семьи. Надоедать ему стали шумные застолья человек на двадцать. В этот раз все было по-тихому, по-соседски. Проводили, встретили, по улице погуляли. Глядь, а Светлана опять с сигаретой. Ну что ты будешь делать! Николай не стал портить себе, сыновьям и соседям-гостям настроение, но решил круто изменить стратегию борьбы с этим вселенским злом, разъедающим изнутри его семью.
Вернулся он как-то со смены январским полднем и сказал:
– Все, жена, fl бросил курить. И чтобы запаха сигаретного в доме больше не было. Понятно?
– Какой уж раз по счету?
– Чего?
– Курить бросаешь?
– Тебе ясно сказано. Запах от тебя не потерплю. Уйду ночевать в гараж. Все. Точка.Гаража Светлана стала побаиваться уже в конце 1996 года. По военному городку пошли тихие намеки, пока еще даже не слухи, о том, что кто-то кому-то на территории городка предлагал травку. Верилось в это с трудом. Офицеров все-таки здесь много, бывших и настоящих. Среди срочников и вольнонаемных за последние годы резко увеличился процент южан, и это настораживало некоторых. Не только офицеров, но и их жен, которые глубинным внутренним чутьем чувствовали исходящую из молодых крепких упрямых людей, занимавших в хиреющей части практически все должности прапорщиков, опасность. На вид парни были боевые, на все готовые, за все, что сулило им хоть какую-то прибыль, берущиеся и абсолютно ничего не понимающие и не желающие понимать в ракетном деле. Их волновали другие дела.
Николай самодовольно посмеивался всякий раз, когда Светлана говорила ему об этом:
– Они в технике ни бум-бум. Ее только наши, русские, хохлы да белорусы, могут освоить. Прапоры они и есть прапоры. Обслуживающий персонал. Не бойся. Ну и что, что они все на машинах. Нашла чего пугаться. Да они и в автомобилях-то ни бум-бум.
Но проходя по улицам военного городка, она все чаще ловила на себе нагловатые взгляды прапорщиков и настроение у нее портилось, хотя, действительно, муж прав, прапорщики в основном занимали хозяйственные должности, являясь, по сути, обслуживающим персоналом ракетного комплекса. Что же пугало женщину? Ее собственная красота, которая завораживала. Нет, к этим взглядам Светлана давно привыкла. И к ревности мужниной она привыкла. И было ей приятно это внимание, не отпускающие взгляды мужчин, хотя, естественно, муж не догадывался об этом. И хорошо, что не догадывался. Зачем лишний раз тревожить любимого человека, отца двух ее красавцев-сыновей? Мало ли что приятно женщине красивой, неувядающей, обретающей, а лучше сказать, проявляющей с годами все новые линии женственности, заложенные в ней с избытком от рождения. Но Светлана привыкнуть не могла к наглым раздевающим взглядам прапоров-южан. В их взглядах было все то, что есть во взгляде любого мужчины, обалдевшего от какой-нибудь красотки. Это женщина, ее красота повинна. Тут ничего не сделаешь. Пусть смотрят. Но южане, даже молодые, даже прапорщики (она все-таки жена майора, пусть и в запасе!), смотрели на нее – как муж ее родной смотрит, когда ему очень хочется быстрее лечь в кровать. Чисто семейный взгляд. Полная уверенность, что смотреть так на женщину-жену нужно, что она понимает это, как надо. Что-то хозяйское, собственническое было во взгляде мужа, уставшего ждать. Но, простите, причем тут прапоры? Он же говорить еще по-русски не научился и не стремится-то особенно к этому, у него же образования абсолютно никакого, даже начального школьного нет. Он только деньги свои научился считать. Это его основное, самое высшее для него образование… А туда же! Смотрит на жен офицеров как, на свою собственность. Хамло несчастное.
Она не решалась говорить об этом мужу напрямую. Но тема прапорщиков волновала ее. Женщина. Какая-то странная психическая, психологическая и социальная организация. И сказать честно, сформулировать свою мысль кратко, точно не может, боится. Наговорит иной раз мужу всякой белиберды, а он понять не может, что с его женой-красавицей, лучшей во всем военном городке хозяйкой, мастерицей гостеприимной, происходит.
«Они скоро тут власть возьмут! Они люди с деньгами. Нужно что-то делать!» И в таком духе. Ну разве нормальный русский мужик, окончивший два высших учебных заведения, прекрасный специалист-ракетчик может долго такую чушь слушать? Да нет, конечно, может. Если он муж хороший. Но не смешно ли все это?
– Да не выдумывай ты, глупая! Русская армия – всех сильней! – говорил Касьминов своей жене, а она, хоть и успокаивалась на время, но вскоре, за ужином или так, под семейный откровенный разговор, обязательно тему прапоров поднимала.
– Да ты понимаешь, что говоришь-то?! – не сдержался однажды Касьминов, вспомнив былые времена партсобраний и политических занятий. – Это же подсудное дело! Это разжигание национальной розни! Тебя же посадить могут за такие слова. Ты об этом хоть со своими коллегами-болтушками не разговаривай.
– Не знаю, какую рознь я разжигаю, – упрямо выдавила жена, – но, если хочешь знать, у меня одна нация – моя семья. Ты, сыновья, твои и мои родители, наши с тобой родственники и я, конечно. Понимаешь. Моя нация – моя семья.
– Но кто же ей угрожает-то? – Касьминов никак не мог врубиться, о чем печется жена его любимая.
Светлана умолкла. Говорить о жадных, собственнических взглядах прапорщиках она не решалась. Но побежденной ей тоже не хотелось оставаться.
– Завтра мы с тобой картошку пойдем окучивать, потом варенье надо варить, заготовки на зиму делать, – вздохнула она печально, и он опять не понял ее, спросил:
– Но ведь ты всегда радуешься, когда мы тебя хвалим, поедая твои вкусности. Лучше тебя никто не делает разные соленья-варенья, пирожки. Ты же любишь готовить. И к огороду мы привыкли. Почему ты об этом вдруг заговорила?
– Потому что прапорщик Петр завтра жену свою везет в Москву на спектакль. А известные тебе прапорщики из Кавказа вообще никаких заготовок никогда не делают. Они говорят, что для этого существуют круглый год магазины и рынки.
– Но свое-то вкуснее!
– И дешевле.
– Да! – наконец-то, как показалось Касьминову, они поняли друг друга. Но нет.
– Гасанов своей жене так сказал: «Ты только рожай, я тебе все вкусное и сладкое и горькое и любое-другое – самое лучше в мире куплю. Хочешь, в магазине, хочешь – на рынке, а хочешь в деревне у старух». Скоро он и ко мне придет. Например, за солеными помидорчиками. Продать, если придет, как ты думаешь? У него жена – дочь моей знакомой, которая даже восьмилетку не смогла закончить в свое время. И дочь туда же. Продавщица культтоваров. Калькуляторные мозги. А я ей, понимаешь, это не исключено, буду солить огурчики и помидорчики, потому что она это очень любит. Вот так, Коля. А ты говоришь, я выдумываю все. А еще обзываешь ты меня разными нехорошими словами. Жену русского офицера жена прапорщика скоро к себе в домработницы возьмет. А может быть, и тебя тоже. Русская армия, конечно же, всех сильней. Но если мне память не изменяет, если в книгах, которые мы с тобой когда-то читали, говорили правду, то в русской армии никогда жена высшего офицера не жила хуже жены даже не офицера, а прапорщика.
Николай – отступать ему некуда было! – вздохнул и опять за свое:
– Не выдумывай ты чепуху! Русская армия всех сильней! – сказал и пошел на гаражную улицу, где бывшие офицеры русской армии, скинувшись по паре червонцев, купили «Старки» пару бутылей и выпили за тех, кто выиграл Великую Отечественную войну, потому что у одного из друзей Касьминова, тоже майора, отцу-фронтовику исполнилось восемьдесят три года.
Русская армия всех сильней. Русскую армию били. Трудно было ее назвать самой сильной в Афгане и Чечне, в Таджикистане и в других горячих точках земного шара. В 1997 году об этом все чаще и откровеннее говорили разные люди, в том числе и жены офицеров.
Русская армия всех сильней. Эти слова, как ни странно, успокаивали Светлану. Не может быть того, чтобы она была не сильнее всех. И никаких наркотиков в воинской части нет и быть не может. А прапорщики из южных стран никогда не возьмут власть в свои руки. Слишком они малограмотные и неопытные. И в конце концов, муж прав, не такие уж они и плохие ребята. Кому-то надо обслуживать комплекс – щит столицы державы. А смотрят они на нее с такой неприкрытой откровенностью, потому что кровь у них южная, горячая. Тут уж ничего не поделаешь. Так успокаивала себя женщина, приятных лет и приятная на вид, мать курсанта военного престижного училища и студента колледжа с юридическим уклоном, жена бывшего майора, засыпая на его крепкой руке в январский поздний вечер 1997 года.Рано утром муж уехал на работу, через пару часов она проснулась, позавтракала, закурила на кухне сигарету, вспомнила вчерашний разговор с мужем, посмеялась, покорила себя: «А ведь он прав. Курить надо бросать, пока совсем не привыкла к этой соске» – бросила сигарету в урну, погасив ее предварительно водой из-под крана, привела себя в порядок и пошла на службу.
Обедала она по обычаю дома. Опять была сигарета («Да что мне рожать, что ли?» – оправдалась перед собой), зеркало, сумочка, ключи и тротуары вдоль пятиэтажек городка. Настроение у нее в тот день было хорошим, солнечным, по погоде. Утром начальник телефонного узла сказал, что завтра-послезавтра выдадут зарплату и, скорее всего, еще за выслугу. «Надо купить Ивану свитер, куртку, сапоги», – подумала она на полпути к зданию телефонного узла. И вдруг по зимней тишине подмосковного лесного городка ударило резкой дробью старого дешевого мотоцикла, потерявшего глушитель. Это было так неожиданно, что Светлана даже замедлила шаг от удивления.
Из-за дома с диким ревом выскочил мотоцикл, на котором, как на коньке-горбунке, сидел длинный, баскетбольного роста черноволосый прапорщик с глазами мутными, не опрятными, злыми. Светлана вздрогнула, невольно подалась к загородке палисадника, укрытой высокими аккуратными снежными валками. Мотоцикл с ревом пролетел мимо.
– А-а! – кричал прапорщик, парень двадцати пяти лет, совсем без царя в голове, который, похоже, ему и не нужен был.
Клубы едкого дыма окутали оробевшую женщину. Она по инерции, чисто женской, прижала покрепче к груди сумочку, в которой денег еще и не было и не будет до завтра, и засеменила по тротуару. Гул одряхлевшего движка бился о стены жилых домов и других зданий городка, то удаляясь, то приближаясь. Светлана посмотрела на школу, услышала требовательный звонок. И почти сразу же после звонка из школы стали вылетать, как голуби из открытой голубятни, счастливые дети.
Мотоцикл где-то заплутал. Светлана радостно вздохнула, но преждевременной была радость ее. Рев освобожденного от глушителя движка, быстро набирая силу, надвигался на школу.
– А-а! – голос у длинного прапорщика, жителя далекого горного аула, был помощнее рева старого движка. В нем было больше жизни, азарта, удали. Одно дело молодой, другое – старый.
Он вновь пролетел мимо Светланы. Сердце женское заходило ходуном. Ноги задвигались, как ходули, не сгибаясь в коленках. Сумочка совсем прилипла к груди. Мотоцикл крутанулся вокруг клумбы в центре небольшого перекрестка, прапор ухарем развернул своего конька-горбунка, поставил его фарой к клумбе, раз десять газанул и, окутанный синим дымом, рванулся вперед, у самой клумбы чуть приподнял переднее колесо, взлетел на снежную, мягкую, не тронутую человеком большую белую каплю-клумбу, почему-то напомнившую Светлане пудру для мучных изделий, рассек ее пополам, надвое, не упал, поставил машину перпендикулярно прочерченной им линии, опять изгазовал старый движок и воздух и с львиным рыком бросился вперед.
На этот раз конек взбрыкнул, сбросил седока в центре клумбы, но прапор не отчаялся и, к сожалению, не ушибся. Он вмиг вскочил на ноги, поставил не заглохший мотоцикл на колеса, врезал по нему сапогом, спустился с невысокой клумбы на асфальт, осмотрел место падения, ругнулся по-русски, но с акцентом, а потом ругнулся по-своему, взгромоздился на мотоцикл и понесся по городку.
Школьники смотрели на него с восхищением.
– Во дает!
– Крыша у него поехала.
– Обкурился прапор, вот и бешеным стал.
О, дети! Все-то вы знаете, хотя и не всем за это пятерки ставят учителя и жизнь. Светлана изумилась детской осведомленности. А ведь действительно, прапорщик, скорее всего, обкурился. Глаза у него какие-то нечеловеческие. И лицо тупое-тупое, бессмысленно радостное. И вся фигура… какая-то звериная, волнующая. Оковалком громоздился на мотоцикле прапор, живым оковалком, даже в накуренности своей живым, жизнь понимающим по-своему, в жизнь влюбленным по-своему. И в этом понимании, в этой влюбленности чрезвычайно опасным. Не только для светловолосой Светланы, безнадежно обогнавшей его по возрасту, и других женщин славяно-финно-угорской светлой масти, будоражащей южан, но для всего того, что было создано за предыдущие две тысячи лет восточно-европейским людом, обильно сдабриваемым разными народами Азии и Европы.
– А-а! – Прапор отогнал коня своего далеко от клумбы.
Светлане осталось совсем немного до узла связи. Мотоцикл вновь разревелся рядом. Женщина смотрела на бесноватого наездника и диву давалась: где же офицеры той самой, которая всех сильней? Почему на улицах городка только дети с портфелями да женщины с сумками? Что это за матриархат такой?!
– Стой, Мамедов! – услышала она голос майора Петрушина, зампотеха части. – Прапорщик Мамедов, приказываю остановиться!
Женщине стало легче. Она, не замечая, впрочем, своих движений, даже опустила сумочку с груди, и в походке связистки появилась притягательная упругость, свобода, которая так часто ложится кандалами на души впечатлительных мужчин.
– Ай, майор, не мешай! – Прапор пролетел мимо зампотеха (на эту должность когда-то прочили Касьминова), мимо узла связи. – Ай, вай-вай!
В нем действительно было что-то животно-жизненное. На что уж силен у нее Николай, особенно в плечах, которые вздуваются над ней стальным шаром, и руки у Николая, как клещи, и весь он в страсти могуч и даже диковат, и одичало наивен. Но этот, на мотоцикле, не диковат, но дик, до тупости наивен, до первозданной тупости, животной. Хочу и качу на мотоцикле, и никто мне не указ. Я – хочу.
– Остановись! – Майор сбился на фальцет, изволновался у женщин на виду. Он уступал прапору во всем: в удали, упрямой воле, природной ярости, возрасте. Но он безнадежно лучше знал всю современную технику войск ПВО. Он закончил высшее военное училище и Академию войск ПВО с красными дипломами. И там, и здесь отказался от карьеры кабинетного ученого. Он был умница. Офицер той армии, которая была всех сильней и лучшие офицеры которой еще хранили в себе это сильное.
Он выбежал на проезжую часть наперехват обезумевшему прапору. Тот степным волком зыркал на него и выл, и гнал конька своего прямо на зампотеха.
– Уйди! – послышалось Светлане.
Майор в последний миг отпрыгнул вправо, хотел схватить прапора за руку, но тот, борец по природе, наездник по природе, руку с руля скинул, к телу прижал, проскочил мимо умницы-зампотеха, отъехал от него метров на двадцать, крутанул юзом на 180 градусов и – совсем спятил парень молодой – рванул с места прямо на майора, взвизгнув обиженно:
– Ах, ты так! Ты драться хочешь!
Ну очень обидел майор прапорщика своим поведением. Тому кататься по клумбам спьяну хочется, а он мешает. Раздавить его надо.
Майор и здесь не оплошал, не струсил. Сделал тот же прием, пытаясь увернуться от гориллообразного прапора, но не увернулся, тот был шустрее, хоть и пьяный в дым, а может быть, и накуренный. И хорошо, что мотоцикл был старенький, и скорость он свою растерял вконец даже без глушителя. А то бы майору больше зампотехом не быть, а лежать бы ему всю оставшуюся жизнь в госпиталях. Прапор наехал на него – руль в грудь, завалил майора на бок, сам упал, мотоцикл выпустил из рук, а тут-то и мужики подоспели, набежали со всех сторон, дело чуть до самосуда не дошло, благо зампотех от асфальтового нокдауна быстро пришел в себя, вскочил на ноги, надел фуражку и крикнул зычно:
– Отставить! В караульное помещение его! Повторяю! В караульное помещение Мамедова!
– Ты еще пожалеешь, майор, об этом! – обиженно-злым голосом говорил прапор, извиваясь в крепких объятиях офицеров. – Зачем мешал мне? Зачем не дал мотоцикл проехать? Зачем бил меня? Пропадать тебе, майор, пропадать.
У прапора действительно с головой что-то стряслось. Он ругал майора в караульном помещении, пока не уснул. И все, кто его слышал, удивлялись: надо же так обидеться на майора! Будто он невесту увел у Мамедова – так сокрушался задержанный в КПЗ караульного помещения, так плохо ему было. Он ругал майора, пока не уснул. А уснул он поздней ночью, где-то около трех часов, когда в Москве, в конторе, проснулся Касьминов и сменил на посту Польского, когда жена зампотеха, которому наложили гипс на левую руку и несколько швов на лицо, наконец-то провалилась в усталом глубоком сне, когда по разным каналам связи, в том числе и своим, полетели по стране телеграммы о том, что с Ахмедом Мамедовым случилась беда, что грозит ему уголовное дело и срок.Никакого ему срока не будет! – вздохнул Николай Касьминов, узнав о происшествии в военном городке. – Отмажут. У них денег море. Еще и в армии оставят. Да что же у нас за армия такая, если прапорщики майоров на мотоциклах давят, а им за это ничего?! – воскликнула Светлана, но муж, вернувшийся со смены, не хотел мять эту неприятную для него тему, ушел, пообедав, в гараж.
Через неделю с небольшим в квартире зампотеха состоялся важный разговор, сильно повлиявший на судьбу этого офицера. Он знал, что к нему наведаются родственники Мамедова. Он их ждал. Как ждут неизбежное, неотвратимое. Однажды вечером раздался звонок. Майор открыл дверь, увидел невысокого, худого, уже пожившего, в висках поседевшего кавказца со старым кожаным дипломатом.
– Вы, наверное, не туда попали, – сказал он худому человеку, мысленно отругав себя за то, что не посмотрел в глазок, когда открывал дверь.
– Здравствуй, дорогой! Я туда попал. Прости. Я отец Ахмеда Мамедова. Зайти можно? У нас через порог не говорят.