Охрана
Шрифт:
Непересекающиеся плоскости интересов, сфер деятельности, мироощущения, ответственности, в конце концов, за каждый свой ход, за каждое слово свое.
Сергей никогда этого не понимал. Старший брат – старший брат. Своди меня в зоопарк. Помоги задачку по алгебре решить. Поехали на Истринское водохранилище. И спорил он с Виктором всегда. В школьные годы из-за ЦСКА и «Динамо» в футболе и в хоккее. В девяностые годы – из-за политики. Впрочем, разговоры о политике не воодушевляли Виктора. В какой-то момент он стал скуп на слова, осторожен в разговорах с Сергеем, сдержан.
Еще на первом курсе академии Сергей нагрянул к Ирине. Вспомнили за рюмкой коньяка молодые годы, подивились – как редко они виделись. Дело перешло к чаю. И Сергей не сдержался, оглядел Ирину и вздохнул громко. Ирина, опытная, взгляд поймала и оценила его по-своему:
– Сережа! Ты же уже совсем взрослый. А мысли опять туда убежали, в наш первый урок.
– Урока, между прочим, не было. Было занятие по английскому языку. Это две большие разницы.
– И грубить ты научился по-солдатски. Прямо не знаю, что с тобой делать.
– Опять кому-нибудь позвонишь? Найдешь замену?
– Если тебе надо, позвоню, – спокойно ответила Ирина, сразив его наповал.
Он не хотел, чтобы она звонила. Он хотел остаться с ней. Она этого не хотела.
Ирина в тот день сделала ему подарок неоценимый. Умница женщина. Подружку в гости зазвала, дурочку перед ней сыграла: «Ты извини, Мариша, ко мне родственник нагрянул. Я тебе звонила второй раз, но ты уже ушла». – «Девушки, да я вас долго мучить не буду, мне, собственно говоря, уже пора идти, дела», – хорошо он ей подыграл, а девушки-то в один голос: «Ну хоть немного посиди с нами!»
Так оно все и началось. Для кого-то хорошее, а для кого-то не очень хорошее. Одно слово – закон равновесия жизненных эмоций. Там прибывает, здесь убывает. Главное, чтобы там, где убывает, не догадывались об этом. Чтобы хорошим не заглушать плохое. И наоборот. Чтобы хорошее не заглушалось плохим.
Знакомство с Мариной в конце восьмидесятых было не только приятным, но и полезным для Сергея Воронкова. Но узнал он об этом позже – в середине девяностых, которые начались для него соответствующим назначением, повышением в звании (наконец-то он стал майором) и, как для многих офицеров госбезопасности, горячими точками. Самой горячей из них была, конечно же, точка в Москве в девяносто первом году, когда дерзкие, но неопытные (а может, слишком опытные – в этом вопросе однозначного мнения у Воронкова не было) в глобальных проблемах истории, в том числе и истории Российской державы, молодые люди стали крушить все налево и направо. Да не Бастилии они крушили, а основы государства, которому по всем показателям умирать было еще рановато.
Эту горячую точку майор Воронков пережил без особых потерь. А чего ему терять в той ситуации, когда офицеры стали увольняться, когда их стали выживать из органов? Он ничего при этом не терял, он мечтал. Скажем, не подвиг совершить во славу Отечества, но какое-нибудь дело провернуть или хотя бы уж продвинуть с мертвой точки
И, вероятно, именно это обстоятельство помешало ему сделать карьеру.
На первых своих горячих точках Сергей работал, как вол. Иначе не скажешь. Вол, который тянет за собой не плуг, вскрывающий целину, а обыкновенный булыжник, тяжелеющий с каждой сотней метров, с каждым новым полем, с каждой новой горячей точкой. Майор Воронков понял это не сразу. Получив назначение в Приднестровье, он полетел туда с гордым видом орла, не догадываясь о том, что будет эта поездка его лебединой песней, последней в армии.
Странное дело! Учился человек, служил, постоянно повышал свои профессиональные знания, много читал, причем в подлинниках, о разведке и разведчиках, изучал Сунь-цзы и Артхашастру, работал над собой, не щадя живота своего, как говорится, а кто-то, очень мудрый и осторожный и при этом не очень начитанный и образованный, может быть, даже совсем необразованный, долго-долго следил за ним, оценивал его работу, изучал, будто какое-то великое дело готовил для него. Ну очень важное дело. Тут промахнуться нельзя. Тут нужно действовать наверняка. И мудрый этот кто-то (а может быть, это была судьба Сергея Воронкова – и такое может быть) не спешил со званиями и должностями, с крупными делами. По мелочи время свое растрачивал Сергей, на допросах. Допрашивал он иной раз и подполковников, и даже полковников. Бывало такое. И всегда очень аккуратно, в смысле чистописания, составлял докладные записки, прочую документацию. И очень ждал должности и очередного повышения. А этот кто-то все не спешил и не спешил. Кто кого. Сергей так и не дождался нового назначения. И устал от неугомонной маеты допросов и составления соответствующей документации и в какой-то момент вдруг резко изменился, «показал свое истинное лицо», как сказали об этом наверху.
Он вдруг стал выговаривать всем подряд начальникам все, что думает о положении в Приднестровье, о роли армии славного генерала Лебедя, о нем самом, обо всех ответственных лицах. Это был вызов Судьбе. Или тому, кто так долго ждал, когда же майор взорвется.
В начале девяносто пятого, уже в Москве, майор Воронков с отчаянья кинул начальнику рапорт. Хватит, повоевали. Пусть другие за нас воюют.
Сколько таких рапортов приняли командиры частей российской армии в девяностые годы! Сколько раз говорили они сорвавшимся: «Погоди. Не кипятись. Я тебя не гоню». Но Сергей даже таких слов не услышал. Да он в них и не нуждался. Он сам сказал начальнику все, что думает о положении в стране, в армии, в органах (ну это бы ладно, с кем не бывает), в части, которой руководил… внимательно слушавший его речь генерал-майор.
«Что ж, вольному воля!» – тихо произнес генерал, пожал разбушевавшемуся майору руку, но сходу подписывать рапорт не решился, а когда Воронков покинул размашистым шагом кабинет, он, подумав о чем-то, попросил секретаршу связать его с генералом Воронковым.
«Вольному воля», – сурово ответил ему брат смутьяна и перевел разговор на другую тему: они были знакомы давно, и общих интересов у них хватало, хотя встречались они не часто.
В тот же день Воронков-младший был у Марины. Он еще не знал, какую услугу она окажет ему через несколько месяцев, но душу она ему подлечила быстро и без труда. Он покинул ее гордый и довольный. Был вечер. По бульвару сквозил ветер, слонялись туда-сюда люди. Он глазом знатока оценивал встречных женщин и причмокивал с ехидцей: куда тебе до Маринки!
Женщины не знали, что он думает о них, причмокивая, а он – не на службе все-таки, а на улице, здесь особенно не повыступаешь, не скажешь правду-матку, здесь за нее могут и шею намылить, даже брату преуспевающего генерала – молчал, шел медленно, осматриваясь, иной раз провожая долгим взглядом какую-нибудь фигурную бабенку, вздыхал, причмокивал и молчал. Так бы ему в армии вести себя – молчать.В семействе Воронковых словно бомба взорвалась. Ни того, ни другого дедов уже не было в живых. Отец, мать и бабушки, далекие от армии, обзвонились. Все они чувствовали свою вину перед Сергеем, человеком явно не военного склада. Тесть Виктора, уже прирученный к садово-огородным делам, был искренне взволнован, но помочь ничем не смог. Все знали, что когда-то, во времена еще хрущевские, под его началом служил теперешний министр обороны, но когда старушки напомнили ему об этом, он строго отчитал их: «Это было давно. Я не стану тревожить своего боевого товарища из-за какого-то майора. Он сам во всем виноват».
Так же категоричен был и брат Виктор. Круг замкнулся. Сергей Воронков оказался на улице. В центре столицы. Прямо перед постаментом памятника «Железному Феликсу».
– Ха! Тоже мне, начальнички! – он чуть было не разразился громкой обличительной тирадой, но осекся: Феликс, даже низвергнутый, но все равно Железный, будто бы предостерег его, остановил. Когда-то Сергей Воронков проштудировал работы Феликса Дзержинского и Михаила Фрунзе и был восхищен ими. Это были люди дела, люди слова. Преданные, мудрые, познавшие жизнь во всех ее проявлениях, готовые бороться за идею до последнего. И сам Воронков, читая труды этих воинов революции, готов был посвятить свою жизнь борьбе. Но, странное дело, борьбы не было! Была возня безликих людишек за должности, звания, славу и почести. Эта возня бесила Воронкова. Он смело говорил всем, что думает о них, извозившихся, об их делах на благо своих семей.
Ему и сейчас хотелось говорить о том же. Кричать хотелось. Но Железный Феликс удержал его от крика, от суеты. И пошел бывший майор от центра к Марине под бочок.
Она хорошо лечила его душу, истрепанную на разных допросах, и совершенно спокойно переносила неудержимую болтовню гостя, когда основной этап душелечения проходил, и они садились на кухне за стол, пили кофе, чай, сухое вино, а то и коньяк. Говорил бывший майор действительно много, возбуждался, она улыбалась, слушая его, но слишком разговориться ему не давала. Все-таки он ей был нужен как мужчина, а не как испорченный репродуктор. И – вот чем она принципиально отличалась от его бывших начальников! – ей удавалось так ловко выманивать его из словесных пут и так безобидно увлекать своими интересами, что он вдруг чувствовал себя этаким гигантом (не мысли, конечно, а дела), этаким неотразимым мужиком, очень ей нужным. Это была женщина!
Ловкая женщина, чуткая, себялюбивая. Она не хотела слишком много времени тратить на то, что ей не нужно – на словоизлияния обиженного людьми в погонах друга. Второй сеанс душелечения проходил обычно еще стремительнее, накатистее, основательнее, что ли. Он радостно уставал, она отдавала ему себя без остатка и тоже утомлялась, понимая, как это важно для курса лечения. А он понимал другое – как вообще хорошо жить на свете, когда такие красивые женщины очень в тебе нуждаются. Для обиженного человека это понимание лучше любых пилюль.
Когда, уже прощаясь с Сергеем, Марина поинтересовалась, чем же он теперь будет заниматься, он бесшабашно ответил:
– Книгу писать!
– О Приднестровье? – вырвалось у нее.
– Об этом пусть пишут недоумки, которые там штаны протирали да руками водили с умным видом. И профукали все. Идиоты. Мне такая книга не нужна.
Он умел заинтриговывать.
– Загадочный ты человек! – сказала Марина, и он отбыл из местной командировки в расположение своей части, то есть своего родного дома.
О том, что Сергей Воронков собирается писать книгу, не знал пока никто. Но по его вдумчивому виду в тот февральский час любой человек, даже понаслышке знакомый с писательским трудом, мог бы совершенно точно угадать: «Человек творит!»
Сергей шел широко, размашисто. В его голове рождалась могучая идея. Он уже знал, что нужно предпринять, какие книги прочитать, какие – изучить, он видел эти книги в библиотеке Комитета, в Ленинке, в Историчке. Он жалел сейчас только об одном: как много времени потрачено впустую, как много энергии и сил он отдал этим допросам. Но именно на допросах он впервые почувствовал то, что сейчас, после встречи с чудесной Мариной, буквально фонтаном забило в голове. Ничего не проходит даром. На лекциях в академии он услышал: «Человек – это единый сложный мир. Психические, физические, физиологические, социальные процессы в нем взаимосвязаны…» И так далее. Древняя мысль. Известная еще со времен Аристотеля. И даже со времен Аменемхета. И все великие мыслители земного шара знали об этом. Они не знали современной физики, математики, биологии, психологии, психиатрии, социологии… «А я все это могу узнать. Не дебил же какой-нибудь в генеральских погонах! – говорил сам себе Сергей. – Я напишу Формулу Человека, я дам Идеальный Контур той объемной фигуры, которую генерирует человек. И тогда станет все предельно ясно. Существует идеальная формула идеального человека, есть идеальная объемная фигура. Есть конкретная личность со всеми ее аномалиями. Я создам тончайший прибор, который будет воссоздавать сложнейшую фигуру, генерируемую конкретной личностью. И все. Я сравниваю ее с идеальной и говорю: „Петя, у вас больная печень. Кроме того, вы расположены к таким-то и таким-то болезням. Не верите, смотрите на свою фигуру, сравнивайте ее с идеальной. Это же революция в медицине, вообще во всех без исключений человеческих делах! Неужели непонятно?!“»
– Молодой человек! – Сергей увидел перед собой сержанта милиции, худого, длинного, в шапке-ушанке. – У вас все нормально?
– А что, я похож на ненормального?
– Прошу предъявить ваши документы, – сержанту не понравился игривый тон пешехода.
Воронков обиделся, но на рожон не полез, извлек из кармана кожаной куртки удостоверение, еще у него не изъятое.
– Это у вас, молодой человек, ненормально, – протянул он голосом старого профессора. – Да-с. Камни, знаете ли, в почке. Причем в правой. Имейте в виду-с. Не шутите с этим.
– А вы что, доктор? – спросил, возвращая документ, сержант.
– Вы же прочитали, кто я, что я. Салют-с! Сходите обязательно к врачу.
Парень был действительно бледен для милиционера, но причем тут правая почка, сказать не решился бы ни один врач с российским дипломом. И причем тут эти «с» в конце слов странного человека с очень серьезным документом?
Что-то стряслось с Сергеем Воронковым в тот нехороший день. Не о букве «с» речь. О его формуле. О той идее, которая ворвалась в его голову, не в меру пытливую, в самый неподходящий момент, и жизненный, и исторический.
В своем будущем он был уверен на все сто процентов. Работу он найдет. Семья голодать не будет. Такие люди на дороге не валяются. Главное – формула. Ее нужно найти, написать.
Прошел февраль. Сергей сдал в отдел кадров удостоверение, получил выходное пособие. Деньги тратить не стал, пригодятся. Перевел их в доллары. Март, апрель, май провел в библиотеках. В июне старшая дочь закончила школу, пришлось разменять три сотни долларов и всерьез подумать о работе. Предложений было много. Но серьезных предложений ему никто не делал. Не хотели? Или не могли?
Сергей бродил по Москве злой. Дорог в городе много. Никто на них не валялся, иной раз, правда, попадались нищие, но Воронков их никогда за людей не считал. Валялись они или сидели, или копались в вонючих мусорных контейнерах, или проходили не спеша, как в замедленной съемке, его это не задевало. Он их просто не замечал. За пределы Бульварного кольца в своих ежедневных прогулках он не выходил, даже очень обозленный. Домой на Верхнюю Масловку, в дедову квартиру – там теперь жил Воронков с женой и двумя дочерьми – добирался под землей с народом.
Иной раз по старой привычке захаживал в спортзал, где постаревший бодрячок тренер все еще гонял пацанов, повторяя изречение древнего китайского мыслителя: «Недеяние есть тоже деяние». И Сергей не забыл это изречение, и годы тренировок, серьезных, с перегрузками, после которых спал он крепко, но дергано. Чтобы не делая делать, нужно было очень много работать. Чтобы сломить противника таким способом, нужно было тренироваться до десятого пота, а потом еще немного тренироваться, а потом в бассейне плавать. Хороший был тренер в одном из динамовских спортзалов. До мастера спорта он довел Сергея довольно быстро. Но дальше дело у Воронкова не пошло. Из-за лени.Июль 1995 года он провел в прогулках по московским переулкам, выходившим своими кривыми коленцами на Бульварное кольцо, которое так или иначе вело его к Чистым прудам. Почему Сергея тянуло туда постоянно, понять было не сложно. Здесь его ждали. Принимали как мужчину. Уважали, робели, когда он вспоминал кое-какие детали из своей военной биографии, восхищались им, когда он дерзко, уверенно, обоснованно (так ему казалось) комментировал действия самых высокопоставленных деятелей государства и армии. Такое отношение к себе любому человеку приятно, особенно из бывших, отставных. А уж когда он переходил к главной теме своей жизни – к книге, то Марина просто млела от радости. Какой человек рядом сидит! Это млеющее восхищение обычно заканчивалось нежностями, которые очень удачно вписывались во взаимоотношения двух, по случаю нашедших друг друга и нужных друг другу людей. Нужных некоторое время.
Марина при всей ее покладистости и постоянной готовности слушать Сергея с открытым ртом и нежиться с ним на роскошной кровати с откровением, свойственным лишь недавно разведенным женщинам, привыкшим к мужской ласке, приучившим себя к ней и не имевшим никакого желания забывать эту привычку, не была-таки обычной брошенной самкой. Вообще она была скорее необычной, чем обычной. Во всем.
Закончив технический вуз в те годы, когда в «ящиках», на заводах, в административных учреждениях уже довольно остро ощущался переизбыток специалистов и роскошных бабенок с дипломами об окончании высшего образования, и получив вместе с дипломом еще и молодого кандидата наук в мужья, она некоторое время была абсолютно счастлива. Добившись свободного распределения, Марина никуда устраиваться не стала, хорошо подготовилась к главной своей обязанности: родила сына, растормошила буку-мужа, слишком уж влюбленного в инженерное дело, стала ходить с ним, оставляя сынишку теще или матери, в гости, в рестораны, не самые, впрочем, дорогие, богатые. Тянуло ее к людям. Она будто бы искала что-то потерянное. Она была на людях в меру раскованна и счастлива. Муж маялся на людях. Пил немного. Утром, счастливый, бежал на работу, мечтая только об одном: чтобы у жены к вечеру не родилась какая-нибудь очередная идея. Ему работать хотелось. В лаборатории он был как рыба в воде. У него в той воде даже рыбки были свои, очень симпатичные. Жена, правда, об этом не догадывалась долгое время. А именно до тех пор, пока ей самой не надоел ее муж.
Целыми днями маялась она дома. Маялась до тех пор, пока однажды ей не позвонила новая знакомая, Ирина Николаевна, Ирина, «англичанка», почти соседка. Они познакомились как-то на бульваре. Детское знакомство. У Ирины сыну Владику семь лет. У Марины сыну Валюшке – меньше годика. Побродили по дорожке вслед за детской коляской и Владиком, топающим вразвалочку рядом с коляской, поговорили. Ирина была лет на семь старше, но эта разница почти не чувствовалась внешне. Зато жизненный опыт и связи новой знакомой были для Марины как раз тем, чего ей не хватало для полного счастья. Из-за чего она, дочь потомственных учителей, и гоняла своего мужа по гостям да ресторанам.
Испытывая вакуум в свободном общении, Ирина сама выбрала Марину себе в подруги и не ошиблась. Свободы у Марины не было никакой даже в перспективе. Работа в институте, институтские же праздники, юбилеи, поездки со студентами в подшефные совхозы, в спортивный лагерь, другие мероприятия, – все это была одна лишь работа. Она надоедала. Накапливалась усталость. Ее нечем было снять, развеять напряжение. Любовников она, конечно же, имела. А как же без этого. Но не институтских и не много. «Хорошего – в меру», – говорила она себе, принимала по звонку приглашение, ходила в театр, возвращалась с гостем домой, славно проводила время, звонила сыну, матери, отцу, ложилась, брала в руки томик Гете в готическом подлиннике… Однообразная какая-то жизнь. Сухая. Без эмоциональных всплесков, без того чувства, которое испытывает человек, поговорив со старым знакомым, оказав ему какую-то безвозмездную помощь… У Ирины ничего этого не было. И долгое время она даже не подозревала, что ей чего-то не хватает, что ей не хватает общения, обыкновенного бабского разговора.
Да, у нее было много приятелей на папиной генеральской даче, только появись там, одними воспоминаниями заговорят, неделя пролетит, не заметишь. Насмеешься, нарадуешься. А домой вернешься – пустота. Потому что детство у них было общим, а жизнь у каждого своя, а где-то посредине между детством и жизнью остались навеки вечные дачи, дачные воспоминания. Все москвичи. У всех телефоны, у кого-то по два. И ни одного звонка. Разве что перед очередным Новым годом.
У Марины тоже были дача со смешными дачными воспоминаниями, впечатлениями и номера телефонов в записной книжке, и своя жизнь, которая не очень-то гармонировала с жизнью тех, кому она иной раз позванивала, все реже впрочем.
Они понравились друг другу в тот день знакомства. Ирина, свободная женщина, познакомила тяготеющую к свободе Марину с начальником отдела солидной конторы, богатейшей организации. Высокий, худой, светловолосый, он когда-то в быстром режиме овладел немецким языком, занимаясь с Ириной по три-четыре часа в день в течение трех месяцев. И такой же бурной была у них любовь. Она продолжалась больше года. Потом свободная женщина сказала в те годы еще заместителю начальника отдела, что семью его она разрушать не станет, что пора заканчивать этот «немецкоязычный» роман. Ирина говорила простые слова, несильные. Любой сильно влюбленный мужчина мог опровергнуть их. Но каким тоном все это было сказано! Какой строгой, твердой выглядела сидевшая в старом вольтеровском кресле Ирина! Нет, сказала она, нам даже изредка не нужно встречаться. Потому что я этого не хочу. Они расстались. Он ушел озабоченный. Такую женственную куколку терять не хочется ни одному нормальному мужику. Да с такой удобной квартирой в пяти минутах быстрой ходьбы от метро в самом центре города, да в пятнадцати минутах езды от конторы даже в часы пик. Как ему было обидно в тот вечер!
Ирина умела держать в своих руках свою свободу.
– Я же сказала, что между нами все кончено, – строго ответила она ему пару раз по телефону, и он вскоре остыл, стал начальником отдела, съездил в важную загранкомандировку, оправдал надежду руководства, порадовал подарками жену и детей. Ирине позвонил, не сдержался. Ответ был тот же.
И вдруг она сама позвонила ему на работу. Приезжай, говорит, когда сможешь. Хоть сегодня вечером. У меня для тебя есть подарок. Так прямо и сказала. И у меня, ответил он, не догадываясь, в чем тут дело. Положив трубку, ощущая легкую приятную дрожь в руке, в теле, которое, казалось, готово было летать в небольшом для полетов кабинете, он побегал по коридорам конторы, показался на глаза руководству, зашел к главбуху, потрепался минут пять с главным экономистом, пошутил с уборщицей, вернулся в кабинет, долго шуршал бумагами и вышел оттуда деловой – ну спасу нет, с глазами серьезными, глубоко посаженными, внимательными и бдительными. Работа у него и впрямь ответственная.Подарок он оценил сразу. Даже не успел обидеться на выходку Ирины, забыв о ее нравоучительном последнем слове. Марина выглядела свежее, сочнее, наивнее, глупее. И это ему нравилось. Что-то мальвинное, беззаботное и в то же время с коваринкой, с упряминкой было в ней. Ему всегда нравились женщины мальвинного образа. Больше года он наслаждался ею, забот не зная, не говоря уже о горе. Она ему так понравилась, что он ни разу не обозвался, не назвал ее Ириной в пылу страстей. Даже когда крепко поддатый был. А это, между прочим, кое-что значит. Ирину-то он одно время крепко любил. Для него были сильным ударом ее последние слова. Но Марина, ах Марина, ах Мальвиночка повзрослевшая и родившая от какого-то Карабаса с кандидатским дипломом мальчугана, может быть, будущего Буратино, – ах как ей все это было на пользу, и ему на пользу все это ее мальвинное, повзрослевшее.
А спустя год она ему сказала так же прямо, строго, как Ирина, но совсем о другом:
– Я собираюсь отдавать сынишку в детский сад. Ему уже три года.
– Но зачем?! – удивился он. – У него же бабушки и небедный отец.
– Отец у него не такой уж и богатый. Докторант несчастный. А мне нужны деньги.
– Сколько? Я тебе дам!
– Я не об этом. Спасибо, дорогой. Но мне нужна хорошая, стабильная работа. Ты не поможешь мне?
Вопрос застал начальника отдела врасплох. Но он быстро собрался, как на важных переговорах, и спросил, чтобы оттянуть время для окончательного ответа:
– А что ты умеешь? Какое у тебя образование?
– Ничего себе! – она удивилась, не поняв его уловки. – Тринадцать месяцев и три дня знакомы, даже очень тесно знакомы, я тебе столько раз говорила о том, что закончила МАДИ, но делать ничего не умею. Ты не можешь – скажи прямо. Зачем финтить?
– Язык знаешь?
– С Ириной английским занималась. Подтяну, если надо будет, – Мальвина сделала совсем уж грустное личико. – В детстве в художественную школу ходила, в музыкалку. Как и все, – говорила она в потолок, лежа на кровати и положив ногу на ногу.
– Когда сына поведешь в детский сад?
– Через месяц примерно.
– С Ириной поговори. Я деньги дам. Ты должна смело говорить на английском. У нас открывается отдел рекламы. Я попробую. Но пока ничего не обещаю. И потом, Мариша, ты понимаешь, в какую ситуацию мы с тобой попадем?
– Нормальная ситуация. Что у нас на лбу с тобой написано?
– Но мы не сможем продолжать это приятное знакомство, понимаешь?
– Мне очень нужна хорошая работа, – сказала она, повернулась к нему, прильнула губами к его губам, и он набросился на нее, будто в последний раз, будто завтра его должны были расстрелять за что-то. Бывает такое с некоторыми мужчинами и женщинами.
И через некоторое время в конторе появилась очаровательная блондинка с робкими глазами, малопонятным английским разговорным, с дипломом какого-то технического ликбеза и с трехлетним сыном, которого она очень любила.
А еще через несколько месяцев Марина познакомилась с Воронковым, тоже очень неравнодушным к женщинам мальвинного образа. Он не дарил ей богатых подарков, потому что не имел левых доходов и заграничных командировок и к тому же пренебрегал бизнесом, зато имел жену и двух дочерей. Он не был и не мог быть регулярным. Ему не всегда удавалось угодить ей, капризной, как и все мальвинообразные. Но на том, раннем этапе своей деятельности в конторе, когда она всего побаивалась, то есть даже флиртовать побаивалась, Сергей оказался как раз тем, кто ей был нужен, женщине, стремящейся к свободе. Не стоит недооценивать и роль Ирины, к которой Марина относилась все с большим уважением и которая периодически, как бы невзначай, вспоминала в их прогулочных или застольных беседах о Сергее Воронкове. Долг красен платежом. Тут уж ничего не поделаешь. Ирина сделала тебе доброе дело – будь добра и ты ответь тем же, даже если тебе не очень-то фартит встречать у себя дома этого мудреца, в постели, впрочем, немудреного, по-солдатски активного, жадного, даже буйного иной раз.
Эта буйность и ненасытность Мальвину не то чтобы пугала, скорее наоборот, но… откуда такая ненасытность у женатого человека? Два-три раза в неделю он наведывался к ней, благо, что бабушки добрые у ее сынишки, то одна возьмет его на несколько дней, то другая, прямо хоть конкурс между ними устраивай. Откуда у него столько силы, столько жизненной энергии, мужской? Однажды она не выдержала и напрямую его спросила об этом:
– У тебя с женой все в порядке?
А он ей в тон ответил:
– У меня со всеми все в порядке. Или нет?
– В порядке, в порядке! – она улыбнулась, и все у них было в порядке в тот вечер.
В конторе к Марине отнеслись по-разному. Не приняли ее женщины из бухгалтерии и экономического отдела, породистые, хамоватые, знающие себе цену, хотя во второй половине восьмидесятых годов цена их была еще не очень высокой. Мужчины типа ее бывшего друга, попросту говоря, возмечтали о ней. Водители безвозмездно и безнадежно обвздыхались. Один старый слесарь в первый же день, увидев ее нежную поступь к буфету, вздохнул в сердцах: «Ну и станочек нам кто-то завез! Вот бы поработать на нем!» А его напарник, слесарь помоложе, но уже с сединой на висках, учительским тоном сказал ему: «Чтобы на таких станках работать, в школе нужно было отличником быть!» – «Что верно, то верно!» – согласился старый.
Положил на нее глаз начальник транспортного цеха, человек решительный в некоторых вопросах, но, как и многие, кому не хотелось расставаться с конторой, осторожный, осмотрительный. К тому же у него была жена строгая и опытная в разведделах. А с ней он ругаться не имел никакого желания. Лучше лишний раз пропустить попытку, как спортсмены говорят, чтобы затем взять наверняка.
Смелых и бесшабашных в конторе не было. Поэтому до очередного всенародного праздника Марина работала и только работала, по вечерам посещая курсы английского языка в рамках плановых курсов повышения квалификации, и училась делать то, что ей больше всего в жизни нравилось: то есть ничего не делать, делая при этом важный вид.
Отдел рекламы, в который ей удалось протиснуться, как раз этим и занимался, вернее сказать, учился заниматься в те годы. Работа сотрудников этого отдела заключалась в подготовке оригинал-макетов записной книжки, ежедневника и трех видов календарей к определенной дате, дождаться, когда их напечатают, организовать доставку этой важнейшей для нормального функционирования важного государственного предприятия печатной продукции и сдать ее на склад конторы. Полторы дюжины сотрудников отдела занимались этим в поте лица все двенадцать месяцев, хотя подобный объем работы мог сделать за месяц с небольшим один расторопный, в меру толковый выпускник какого-нибудь среднетехнического заведения.
В конце восьмидесятых, последних счастливых лет для разных мальвин, расплодившихся в огромной стране, как опята в грибной год, о чрезмерном штате отдела рекламы поговаривали вслух и все чаще. Беда приближалась. Ее чувствовали люди тонкой душевной организации. Марина тоже чувствовала ее. Поэтому она с нетерпением ждала праздника. Большого праздника, о котором ей не раз говорила одна пожилая сотрудница, которую перевели в отдел рекламы с повышением перед пенсией. И этот праздник пришел. С фуршетом в буфете, с речами, выпивкой и шумом. Ну, как обычно у русских людей. А потом началось самое интересное и самое важное для Мальвины, строго державшей себя. Потом мужчины стали группироваться возле красивых женщин, в том числе и возле Марины с Ольгой, совсем юной выпускницей Плешки.
Они предложили им продолжить столь прекрасный вечер в «Метелице» или «Узбекистане». Девушки для приличия стали отказываться. У нас дома дела, у меня сын, а у меня бабушка, в общем, все начистоту, чтобы никаких потом разочарований и обид. Но мужчины проявили тактичную настойчивость, и девушки согласились немного посидеть в «Лабиринте». Посидели. Потанцевали. Потом по машинам в разные стороны Москвы. Марина в тот праздничный вечер сделала удачный выбор, который пал на начальника транспортного цеха, крепкого, подвижного тридцатипятилетнего парня, с десяток лет возившего директора конторы по Москве и другим столицам земного шара. Об этом, о его деятельности, Марина заранее узнала от своего покровителя, который нет-нет да и позванивал ей в состоянии легкого опьянения. Резко оттолкнуть его от себя она, понятное дело, не могла. Ей хотелось остаться в конторе навсегда.Хорошая бы получилась Мата Хари из этой Мальвины, то бишь Марины, если бы она в свое время выучилась танцевать и поставила бы перед собой громкую, скандальную цель. Но ни танцевать, ничего другого, как сказано было выше, Марина делать не умела и, видимо, поэтому крупных задач перед собой не ставила, что, кстати сказать, и помогало ей жить свободно и легко.
Начальник транспортного цеха человеком оказался внимательным и чутким и не очень приставучим, неназойливым. То есть как раз то, что надо. Для разнообразия и для дела. Ей нужны были в конторе хорошие надежные защитники.
В начале девяностых начались в стране крупные сокращения. Сокращали буквально все. Даже сама страна огромная сократилась чуть ли не вдвое. А на Руси издревле повелось так, что если наверху кто-то что-то сделает, может быть, не подумав, невзначай, сгоряча – не важно, то на местах, внизу, это сделанное будет разрастаться по алгоритму снежной лавины. Сокращать, так сокращать. Ломать – не строить. Голова не болит. Будем сокращать. Причем всеми известными и неизвестными мировой науке и практике способами и методами. Есть цель, найдем и средства ее достижения.
Искали везде. И находили. Даром, что ли, привычка такая выработалась у всего народа с древних пор.
В конторе тоже сокращали. Центры, отделы, группы и людей: по возрасту и не по возрасту – по самым разным причинам. Люди уходили на пенсию, на биржу, на дачу, к друзьям. Контора была богатая, с традициями, с огромным капиталом и таким же огромным запасом доверия к самой конторе и к ее сотрудникам, многие из которых были прекрасными профессионалами. Не могла такая контора сократиться совсем, то есть, исчезнуть. Это понимали все, к кому с опущенной головой приходил на поклон сокращенный: помогите! Ему помогали. Веря, надеясь, любя.
Три волны сокращений пережила Марина за шесть лет. Как уж ей это удалось – в жизни никто не узнает. Отдел рекламы сократили донельзя. В нем остались лишь самые нужные люди: начальник, заместитель начальника, бухгалтер, мальчик с почти художественным образованием и человек-компьютер. Марина на шестом году работы в конторе стала заместителем начальника отдела. И этому никто не удивился. В конце концов должность вполне соответствовала профессиональному уровню и наклонностям так и не научившейся ничего делать женщины, заметно изменившейся за эти годы постоянных сокращений и потерявшей то очарование, которое сводило с ума буквально всех сотрудников конторы – от слесарей до заместителя генерального директора, которому, если говорить откровенно, было при его загрузке не до отдельно взятых в его коллективе мальвин и прочих особей женского пола.