Охваченные членством
Шрифт:
— Вот чего понаделали, козье племя! — имея в виду жену и дочку, говорил дед Коля. Никакие его уговоры не действовали, Ромка домой не шел!
Наконец, вырвавшись всеми правдами и неправдами из командировки, примчался Коля, и мы приняли общее решение.
В тот вечер я специально долго разговаривал с Ромкой про дом, да как там мама, да как там Люся... А он по ним уже очень соскучился! Он только пыхтел, сдерживая слезы, и возил автомобильчики по столу, который я ему выделил для игры. Время от времени звонили Николаи и спрашивали: пора или не пора?
— Допекаю!
Команда сидела во дворе. А мы с Ромкой в беседе уже дошли до той части, где я говорил о том, что родители, и дед, и Люся могут заболеть и даже умереть, потому что сильно о мальчике своем тоскуют. Голова у Ромки клонилась, но он шептал:
— Ну, и пусть...
Когда же я дошел до разговора о том, как по вечерам они сидят в нетопленой (почему-то обязательно нетопленой!) квартире и плачут и пожалеть их некому, две первые слезы капнули на автомобильчики и шепот сменился всхлипыванием. Я быстренько снял с подоконника лампу и, как бы мимоходом на кухню, открыл входную дверь.
— Ну, как он там? — прошептал, вползая, дед Коля.
— Потек.
— Слава богу!
Я сел за письменный стол. Ромка все возил свои машинки, когда в полной тишине два Николая вошли в комнату и молча стали на колени. Люся-млад-шая, обливаясь слезами, стояла за ними, потому что дед сказал: «Кинешься к нему, я те ремнем выдеру! Не посмотрю, что ты кормящая. Наворочали две дуры, вот теперь нам разгребать ваше художество! Такое дитю страдание устроили, куры нетоптаные!»
Ромка увидел их, обернувшись по-волчьи, через плечо, и набычился. Тогда, выждав длинную паузу, дед Коля тихонечко сказал:
— Роман Николаич! А Роман Николаич! Прости нас, Христа ради... Пропадаем ведь мы без тебя! Как есть, значит, пропадаем! Вся семья вразнос пошла...
Еще одна долгая, тяжкая, как железнодорожная шпала, пауза придавила нас. Наконец Ромка, не оборачиваясь, сказал:
— Крестнай! У тебя хоть наволока какая не то есть? Игрушки вот хоть бы собрать.
— Это я мигом!
Ромка сгреб все игрушки, свалил их в подставленную мною наволочку, завязал узлом.
— Ты-то без меня как тута?
— Да я-то уж как-нибудь, ступай, мой золотой, ты им нужнее...
— И то... Пропадают ведь.
И, кинувшись мне на грудь, залился слезами, с которыми выходила вся его тоска. Так я его, ослабевшего от слез, и передал в отцовские и материнские поцелуи. Но это прошла половина беды. Сестренку-то он все равно ненавидел. Дед Коля, который теперь спал вместе с Ромкой, с рук его не спускал, пожаловался мне:
— До того, волчара, злопамятный! Как мимо люльки идеть — так не то ширнеть ее чем, не то плюнеть... Кабы он ей чего не сделал! Совсем ведь глупой ишо! Эх, припоздали с сестренкой-то! Года б два назад родить надо бы, чтоб за одну грязь! А у них, вишь ты, то диплом, то кандидатская! А вот теперя у нас во всех депутатская! Сто раз голову сломаишь, как мальца в разум налаживать! Суродовали робенка!
Люсю-старшую, когда она предложила выдрать Ромку как следует, чуть не ударил, до того в гневе зашелся. Я деда Колю таким и не видел
— Хама вырастить хочешь! — кричал он. — Раба воспитать желаешь! Ты ли это! Что ты несешь, как не у нас деланная! Он ведь — первенец! Слыхала такое слово! Первенец! Нас не станет, на нем весь род наш... Он по всей родове от веку — воин! А ты из него выродка беспамятного слепить мостишься! Только пальцем тронь! Ты в уме ли, он сестру ненавидеть будет! А хто ему сестры ближее? Они, что ж, так и ста-нуть, как нонешние, врастопырку жить? Не вместе, а рядом — за чужой щекой зуб не болит.
— Ды привыкнет... Стерпится—слюбится! — только и смогла прошептать со страху Люся, которая никогда тоже не видела деда в таком гневе.
— Да счас-то на что ему такую муку терпеть! Кто его знаить, что его ждеть! А вы ему всю детству изгадите ненавистью этой! Это ж сестра его! Ему и ближе-то никого нет, а он ее ненавидит! А ну как ее спицей не то ножницами пырнеть!
— Да бог с тобой! Ты что, дед!
— Вот те и дед! Он же дурачок еще совсем! И ты за ним не соследишь! Вот мечтает ее в форточку выкинуть, а и выкинет! Ума-то ведь еще совсем нет!
Вероятно, доводы деда и его горячность на Люсю произвели впечатление, и она нам не мешала, только ворчала себе под нос слова осуждения. Но дед на нее только руками махал:
— Иди-иди к свому месту! И не путайся тута! Сказано тебе — сейчас упустим, апосля не наверстаем!
Люся-младшая притащила книгу доктора Спока, ища в ней ответа. На что два Николая в один голос сказали:
— На хрена нам доктор Спок? Он кто? Американец? Ну, вот пущай своих и учит! Что им смерть, то нам на пользу! Чему они нас научить-то смогут? Эдак и мы кого хочешь научим! Чужого-то! Вот хоть бы и американца! А у нас-то — свой, не в дровах, небось, найденный! Уж мы как-нибудь с ним сами, по своему разумению, по домашности. А у них вон не то в пробирке скоро детей выводить станут! На хрена нам этот Спок? Мы уж и в церкви спрашивали, что нам делать! Уж коли батюшка не знаить, а американец вон какой-то знаить!
В воскресенье сходили в церковь. Причастили Ромку. После праздничного обеда выгнали женщин на улицу с дитем гулять, а Ромку оставили за столом.
— Роман Николаич, — сказал дед, — вот что-то у нас дома мы не поздорову живем!
Ромка, по обычаю последнего времени, набычился.
— Нам это в страх и укоризну! Ведь весь дом на тебе. Нас-то, почитай, по полгода нету! Ты — хозяин, тебе решать! Через чего у нас такое настроение пошло, что и голосу твово не слыхать... И песни теперь не играешь, и не приплясываешь...
— Давайте Ольгу на помойку выбросим! — все так же, не поднимая головы и глядя в стол, пробурчал Ромка.
— Да она собака, что ль, на помойку-то ее... — не выдержал Коля-младший.
— Тогда в Дом малютки сдадим...
— А где ж ты про него слыхал? — ахнул дед.
— Да вон у нас, на Варшавской! И вывеска есть! Гуляют они тама...
У меня сердце заколотилось в голове. А дед Коля, несколько побледнев, рубанул:
— Ну, в Дом малютки, так в Дом малютки... Только сам понесешь!