Охваченные членством

Алмазов Борис Александрович

Люся в ужасе всплеснула руками:

— Ай, не заигралися ли вы, казаки? Это ж надо такую дурь придумать! — но мужчинам возражать не стала, знала, что мы поступим так, как дед решит.

Коля-младший только в потылицу лез в задумчивости. Люся-маленькая плакала, но отца ослушаться не смела. А дед Коля стоял насмерть:

— Только такой крайней мерой! Только такой... — а за сердце хватался и в церковь каждый день ходил.

Выбрали самый поганый темный дождливый вечер. Оделись во все черное, словно на похороны. Собрали все детские рожки

и пеленки в пресловутую наволочку. Ольгу — в коляску, Ромке — наволочку на плечо:

— Вези, сдавай родную сестру в инкубатор...

К нашему ужасу — повез! И принял поначалу, со старта, довольно резво. Так и шли, под проливным дождем без зонтиков: Ромка с коляской и наволочкой, мы — трое в ряд, а за нами — две Люси в полуобморочном состоянии. Люся-старшая все порывалась «прекратить комедию», но дед на нее так зыркнул, что она, поскуливая, отстала. Зыркнуть-то зыркнул, а валидол сосал!

— Крестнай! — сказал Ромка, не оборачиваясь. — Чего ты там бормочешь?

— Молюсь! Чай, ведь навек сестру-то сдаешь... Назад ее не отдадуть!

— Как, не отдадуть?

— Никак! Ей в Доме малютки даже имя поменяют. Все. Не увидишь ее боле никогда!

— Ну, и хорошо...

Люся чуть не заголосила.

Но шаги замедлились. И чем ближе подходили мы к воротам и глухому забору Дома малютки, тем медленнее шел насквозь мокрый Ромка. Наконец совсем остановился.

— Чего это? — спросил он меня, прислушиваясь.

— Это детишки в Доме малютки орут.

— Через чего ж они орут-то?

— Видать, жизня у них в инкубаторе-то дюжа сладкая! — сказал Коля-младший.— Может, исть хотят, може, мокрые лежат, а няньки кофей-какао хлещут... А кому эти детишки нужные? У них, небось, братьев нету, заступиться некому...

Ромка долго слушал детский плач, доносившийся из-за забора. Наконец решительно повернул коляску обратно:

— Ладно! Завтра принесем!

Дома я его как ни в чем не бывало мыл в горячей ванне. Ромка молчал. А когда намытый вышел в детскую, то стал против Ольгиной кровати и уставился на нее. А та заулыбалась беззубым ртом, замахала ручонками.

— Вя-вя, вя-вя... — передразнил ее Ромка. И, войдя в кухню, где все пытались пить чай, сказал деловито: — Ну, что сидите-то?.. Сами чай пьете, а Ольгу кто кормить будет? Она, небось, исть хочить!

Наутро дед и Люся поехали в церковь служить благодарственный молебен о воцарении мира в семье. А Ромка с родителями пошел гулять. Он шел впереди, никому не позволяя везти сестру. Катил коляску сам.

Один я остался не у дел, но я не жалею...

С другими тремя братьями и сестрой наши женщины таких ошибок, как с Ольгой, не совершали, и Ромка действительно скоро стал непререкаемым авторитетом для младших, поистине старшим братом, вторым отцом.

Икшпертижа

— Ага! — сказал Ромка, распахивая дверь наотмашь. — Шидите тута! Ну, шидите, шидите... И ничего не жнаете!

# Из своего первого класса он приходил,

как из штыковой атаки, в шапке набекрень, в расхристанной до пупа шубе, потный и грязный, как грузчик угольного порта. Не зря же дорога из школы домой (длиною метров в четыреста) занимала у него более часа. Судя по оторванным пуговицам и фонарям, которые только менялись местами и вспыхивали то под левым глазом, то под правым, а с лица не исчезали никогда, как родимое пятно, как фирменный знак настоящего мужчины семи лет, проживал он этот час очень интенсивно!

— Вот шидите и ничего не жнаете! — У него недавно выпали передние зубы, и он шамкал, как сельский пенсионер. — А я вам не шкажу!

Мы с Колей, Ромкиным отцом, смотрели по телевидению знаменитый матч Канада — СССР на первенство мира, специально оба на работу не пошли. Нам было не до Ромки. А его прямо распирало:

— Ладно, шкажу! К вашему шведению, ешли хотите жнать... Жавтра будет икшпертижа! Фее! Больше ничего не шкажу!

Оставляя лужи на паркете, он прошлепал в чавкающих валенках в свою комнату, насквозь мокрые рукавицы на резинках победно болтались у его рукавов. И уже там, у двери, так и не дождавшись от нас какой-либо реакции, выдал:

— Дождались, дурачки! Жавтра к нам в первый «А» придет шам директор и будет икшпертижа! Будет х... с почерком шравнивать!

И грохнул дверью!

Я глянул на Колю. У него был такой вид, словно это грохнула не дверь, а на голову ему упал кирпич. У меня от потрясения пропал дар речи.

— Какой почерк! Кум! — выдавил он наконец. — Первый же класс, елы-палы! Какая экспертиза!

— Мы чего-то недопонимаем! — предположил я. — Надо переспросить...

— А как? Как ты его спросишь? Про что?

— Ну, уж как-нибудь.

— Ну, валяй, ты — крестный, это как бы по твоей части — мораль! А я отступаюсь! Ничего себе... Экспертиза с почерком!

Мы пошли к Ромке. Памятуя строжайший приказ «после школы обязательно переодеваться», Ромка выполнил его наполовину. То есть вся его одежда, включая шубу и валенки, лежала кучей в углу, а сам он совершенно голый сидел у письменного стола и что-то увлеченно рисовал, напевая под нос:

— Мой крехненький, хорохонький... Мне писочки ражноцветные приношит... Такие хорохенькие. Называются эти писки — фломаштеры!

— Роман Николаич, — спросил я так, чтобы особенно не заинтересовывать его своим вопросом. — А чтой-то у вас экспертиза какая-то не то будет?

— Хо-хо! — сказал Ромка. — Еще какая! Шам директор придет! Вшем доштанется!

— А как это...

— Чего?

— Ну, как там... это... ну, сравнивать...

— С почерком! — подсказал Коля.

— Вы, что? Дурачки? — спросил Ромка, не отрываясь от рисунка. — Что ли, вы оба вообще?

По всему выходило, что «вообще». Оба.

— Ну, завтра же в класс придет директор... Ну, кто-то же написал на журнале! Вот такими буквами! Теперь по почерку будут ишкать — кто! Вот и будет икшпертижа. Поняли теперя?