Окаянные

Белоусов Вячеслав Павлович

— Но…

— Она всё поняла. Брак образует обязательства, без которых моё желание спасти вас — пустой звук.

— Объясните…

— Ваше спасение не только в Гертруде Карловне, которая сделала для вас всё, что могла и что было в её силах, но теперь ваше будущее, как, впрочем, и её, — в этом доме. — Верховцев обвёл руками стены вокруг себя. — Лишь стань вы мужем и женой, особняк превратится в вашу общую собственность… И в ваше спасение…

— Я не совсем вас понимаю… Каким образом?

— В случае вашей, простите, смерти, о которой вы так чувственно распинались, поддавшись низменным страстям, — Верховцев постарался не жалеть старика, подбирая выражения пообидней и пожёстче, — смирившись, не желая мыслить прагматично, всё вами нажитое и созданное рухнет

в тартарары, всё перейдёт в собственность государства. Наследников у вас нет?

— Нет…

— Гертруда Карловна вытащила вас с того света, но никаких прав на особняк не имеет.

Лазарь Наумович лишь закашлялся на его злые слова, сказанные с явной укоризной.

— Но как порядочная женщина она и не предпринимает какие-либо меры, чтобы на это претендовать. Она же сама не предлагала вам руки?

— Ну что вы… разве она позволит. Но я был бы счастлив.

— Гертруда Карловна никаких прав на дом не имеет, — безжалостно вбивал своё потерявшемуся бедолаге Верховцев, — и, следовательно, будет выдворена властями на улицу.

Он выдержал паузу, потянулся за портсигаром, но, глянув назад и увидев застывшую на пороге с подносом предмет их диалога, решительно поспешил с заключением.

— Впрочем, власти уже положили глаз на ваш особняк. Им негде разместить больных красноармейцев. Госпиталь переполнен. Для этих нужд используются любые мало-мальски пригодные помещения. А здесь, извините, пустует настоящий дворец. — Он всё же вытянул папироску и задымил. — Я слышал по своим каналам, что решение такое уже готовится.

— Позвольте, но это же откровенное грабительство, надругательство над!.. — Лазарь задохнулся от негодования и кашля.

— Гертруда Карловна — в некотором роде врач, как мне известно, — не слушая его, невозмутимо продолжил Верховцев. — С моей помощью она, став вашей женой и совладелицей дома, сможет воспрепятствовать такому решению. Я полагаю, вы сознаёте, что погорячились с упрёками в адрес бесправия властей, во всяком случае, ничего подобного я не слышал и не подозреваю вас в контрреволюционных высказываниях или настроении. — Он затянулся поглубже и выпустил облачко дыма в сторону больного. — Я повторяю, что берусь помочь Гертруде Карловне возглавить временный госпиталь в вашем особняке, оставив за вами одну-две комнаты, плюс вы будете обеспечены бесплатными лекарствами и продуктами питания наравне с выздоравливающими бойцами. Обещаю, тифозные сюда не попадут.

— Это был бы прекрасный выход, Лазарь Наумович. — Поставив поднос на стол, Гертруда наклонилась над больным.

— Ну а ваш брак, в конце концов, лишь пустая формальность, — гася папироску и откупоривая бутылку вина, продолжил Верховцев. — В любое время вы вправе оба его расторгнуть. Впрочем, решайте. — Он плеснул вина в стакан и выпил.

— Любезная Гертруда Карловна, голубушка, я не нахожу слов, — закашлялся Лазарь. — Вы-то как? Я не ослышался? Добрая душа, вы снова протягиваете мне руку…

— Лазарь Наумович, дорогой, куда же я без вас.

Он целовал ей руки и плакал…

Этой умилительной сценой именно так и закончилось их первое свидание и первый разговор. Всё именно так и закончилось, так всё теперь вспоминалось Верховцеву.

Хоронясь за раскидистым деревом на берегу, он то и дело вскидывал глаза на особняк, однако занавесь на правом крайнем окне второго этажа не двигалась с места.

"Вдовушка, конечно, дома, но не одна, — досадовал он. — Роман её с воякой явно затянулся. Надо что-то предпринимать и поумерить её страсть. А жаль, любой разрыв в их отношениях — ущерб делу. Как-никак, а информацию от любовника Гертруда черпает с завидной регулярностью. Балбес, подвыпив, ничего не подозревая, выдаёт такие секреты, что в Царицыне не нарадуются на незаменимого источника, и в Саратове довольны. Что ж, придётся пока мириться с её вспыхнувшими сердечными чувствами. — Он чертыхнулся, щелчком забросил окурок в воду. — Уж не ревную ли я?"

С тех пор как брак Гертруды Карловны с Филькенштейном был оформлен соответствующим образом и она возглавила небольшой медперсонал

организованного в особняке своеобразного госпиталя, условия существования их обоих заметно улучшились, и здоровье больного пошло на поправку, будто в его гаснущем организме зажглась искра, вселяющая надежду на оптимистическое будущее. Ранней весной, чуть потеплело, Лазаря Наумовича, несмотря на обманчивую погоду, поутру даже начали вывозить в коляске на берег Кутума подышать свежим воздухом. Поручено это было молоденькой бестолковой девчушке, следившей по дому и за другими делами. Раззява не доглядела, и старика продуло изрядно, из-за чего он на глазах спёкся и умер за две недели. С тех пор Лев Соломонович, однажды задержавшись допоздна, заночевал в особняке — в городе после захода солнца и с наганом за пазухой ходить было небезопасно. Ночёвки те затянулись, само собой, вспомнилось былое, недолюбившееся. Лев Соломонович, как всегда, очухался от вспыхнувшего дурмана первым, — конспиративная явка была нужнее. Не сразу разобралась в причине редких его посещений Гертруда, но Верховцев помог, объяснился, напомнив об их общих обязанностях, однако, когда он на время подселил в особняк сбежавшего из Саратова Платона Сивко, здорового видного мужика, то ли с дуру, то ли в отместку, она затащила на себя квартиранта после шапочного знакомства. Платон, блюдя субординацию и зная, что от Льва Соломоновича всё равно ничего не утаить, на следующий же день во всём признался Верховцеву и скоро был переселён в общежитие к несемейным чекистам. Гертруда, мудрая женщина, помалкивала, вида не подавала, догадывалась, чем вызвана такая немилость. Лев Соломонович, если и наведывался теперь, то лишь по делам, не задерживаясь и ни о чём не намекая. А вскоре от него начали поступать ей конкретные задания: с кем встретиться, кого приютить на время, что попытаться узнать… Ради этого она была устроена на службу в исполком после того, как госпиталь прекратил существование и особняку был возвращён прежний статус жилого частного владения. От Лазаря Наумовича ей остались новая фамилия — Филькенштейн да приблудная его губительница — девка Верка Сидорова, припадавшая на одну ногу с рождения, но по-прежнему следившая за порядком в доме и угождавшая жильцам, на два-три дня присылаемым Верховцевым.

Вот на неё и надеялся Лев Соломонович, стоя под деревом, нервничая и поглядывая на часы. Записку для Гертруды о возможном прибытии на ночлег особого гостя он давно уже написал, оставалось лишь передать её девке. Та, хоть и изображала дурочку, а догадывалась, кто главный, и побаивалась Льва Соломоновича пуще своей строптивой хозяйки. А вот Гертруда Карловна, подмечал Верховцев, закусила удила, преобразилась, заведя шашни с тем самым чиновником из военного комиссариата, вот поэтому занавеска на окошке второго этажа и повисла, словно парус на яхте при полном штиле. Значило это одно — входить в дом опасно, внутри чужак.

Подобное уже случалось. Ошарашенный тайным предупреждением впервые, Верховцев не отказал себе в удовольствии отследить чужака и взъерепенился, узнав вояку из комиссариата, но его утихомирили сверху, — сведения, вытягиваемые Гертрудой у пьяного забулдыги в постели, были ценнее его необузданных чувств. Гертруда ждала его реакции, а потом догадалась, что выиграла затеянную игру. Для тех, кому они подчинялись оба, она перестала быть пешкой, и теперь уже сама могла диктовать свою волю Верховцеву, хотя чуяла — долго это не протянется, Лев не тот, кто так просто сдаёт позиции.

Мудрая женщина не ошибалась, Верховцев, недолго переживал проигрыш; перемалывая допущенные промахи, он оценил по достоинству тщательно скрываемые от него способности бывшей любовницы, однако даже малейшей мысли уступать ей не мелькнуло в его сознании. Он затаился и ждал её ошибки.

Когда же всё-таки распахнулась калитка и прислуга, провожаемая дворовым псом и помахивая пустой сумкой, появилась у дома, передать записку ей не составило труда. Объяснять что-либо не было нужды, он лишь прижал палец к своим губам и надвинул брови. Времени было потеряно достаточно. Льву Соломоновичу следовало спешить в контору.