Океан
Шрифт:
Он закрыл глаза, и перед ним предстал образ девушки, которую в последний раз он видел во время праздника Уга, когда, кажется, весь остров наконец-то осознал, насколько она прекрасна. И он вдруг почувствовал какое-то странное удовлетворение от того, что тоже слышал, с какой сладостной застенчивостью пела она народные песни, не совсем приличные, и видел, как она танцевала со своими братьями и с какой непринужденностью улыбалась ему, заметив, что Педро пристально на нее смотрит. Он же не имел в душе никаких дурных помыслов, а лишь пытался определить, какое количество дона скрывалось
В какое-то мгновение у него промелькнула мысль, что тот, кто, как Асдрубаль Пердомо, провел столько времени рядом с Айзой, тот уже достаточно насладился жизнью, а посему не имеет права жаловаться, если его убьют молодым. Однако тут же подумал о ней — и представил, как после смерти брата ее глаза, сейчас сверкающие радостью, навсегда затуманятся печалью, и ему стало страшно, что он может оказаться одним из тех людей, кто причинит страшное горе Айзе Пердомо, той, кто веселит усопших.
С подветренной стороны острова, неподалеку от пляжа Комада и на подходе к мысу Папагойо, разрезавшему море, словно каменный нож, находилась просторная гавань, которую называли Байа-де-Авила и куда заходили в безветренные ночи, когда море было спокойно и ласково, люди с побережья, чтобы посидеть при свете факелов и встретиться с погибшими в морской пучине родственниками. Это был древний обычай, существовавший, возможно, столько же, сколько существовал и сам Лансароте. Многим вдовам и сиротам удавалось поговорить с родными душами, хотя не меньше было и людей, кто, проведя долгие часы на берегу, так и не дождался родных.
Однако поговаривали, что в те ночи, когда Айза Марадентро спускалась в бухту, редко кто из утопленников не являлся на зов своих близких, а Педро Печальный, который провел первые годы своей жизни среди знахарей и колдуний, питал слишком глубокое уважение к потустороннему миру, чтобы осмелиться навлечь на себя гнев духов и той, которая могла говорить с ними.
— Нам нужно идти, — наконец произнес он. — Мы сюда явились не для того, чтобы весь день спать.
Нехотя Дионисио и Мильмуертес продрали глаза, собрали свои вещи и зашагали следом за пастухом, который вышагивал по краю глубокой расщелины своей журавлиной походкой.
— Ты хоть знаешь, куда мы идем? — спросил Дионисио. — Или мы так и будем целый день болтаться туда-сюда, словно три дурака?
— Я об этом думал. Знаю я тут одно местечко.
— Далеко?
— Уже не очень.
Легионеры переглянулись, и в их взглядах промелькнуло явное недоверие. Мильмуертес покопался в рюкзаке, снова достал револьвер и засунул его за пояс брюк так, чтобы он был хорошо виден.
— Этот тип нравится мне все меньше и меньше, — произнес он. — Мне кажется, он немного чокнутый.
— Немного? — прошипел его подельник. — Да он тупее коз, которых так обожает.
Они еле тащились за пастухом, и не было в них уже утренней беспечности, когда только и было забот, чтобы не подвернуть ногу и не упасть. Как и у всех людей, слишком часто имевших дело со смертью, у них было хорошо развито шестое чувство, и сейчас в головах их стали рождаться какие-то странные мысли, словно что-то страшное и неизведанное шло за ними по пятам. Галисиец, пожалуй, больше доверял своей интуиции, чем Мильмуертес, и на какое-то мгновение он испытал желание послать все к чертям, забыть о пастухе, его псах и о проклятом Асдрубале Марадентро и бежать отсюда, бежать далеко, куда глаза глядят, только бы подальше от этого мертвого океана с его «окаменевшими» волнами.
Однако, посмотрев на неуклюжую фигуру Педро, галисиец решил, что имеет дело с самым нищим, жалким и безобидным пастухом из всех пастухов на свете, и спросил себя потом, как сможет объяснить свое бегство Дамиану Сентено, по-настоящему опасному человеку, которому был неведом страх.
Для успокоения Дионисио покопался в рюкзаке, потом прикоснулся к револьверу и, ускорив шаг, поравнялся с проводником.
— Ты знаешь Асдрубаля Пердомо? — спросил он.
— Видел пару раз.
— А его семью?
— Тоже так себе.
— А мне казалось, что на острове все друг друга знают.
— Это потому, что он маленький.
— Оказывается, не такой уж он и маленький, если ты так плохо знаешь Пердомо. А сколько здесь живет людей?
— Никогда не считал.
— Понимаю… А почему Марадентро тебе нравятся?
— Я не говорил, что они мне нравятся.
— Действительно, не говорил… Ты не говорил.
Он снова дал Педро уйти вперед и невольно содрогнулся, глядя, как тот, словно марионетка, высоко задирает ноги. Тут-то Дионисио и догнал его товарищ, Мильмуертес:
— Что сказал этот любитель коз?
— Ничего. Он мне ничего не говорит, и это больше всего меня настораживает, — ответил Дионисио. — У меня такое впечатление, что он решил бродить по этим кругам ада до тех пор, пока нас не вывернет наизнанку, а затем он бросит нас здесь и преспокойно вернется домой с деньгами в кармане. Он нас водит за нос, попомни мои слова.
— Он еще не знает, с кем решил шутки шутить.
— Конечно нет… Но если он не захочет, чтобы мы нашли парня, могу поклясться, что мы его не найдем… Эй, ты! — позвал он. — Подожди минутку.
Педро Печальный остановился и повернул голову. Псы последовали его примеру. Ничего не сказав, он дождался, пока чужаки подошли к нему вплотную.
— Если мы найдем Асдрубаля Пердомо, я дам тебе тысячу песет в награду.
Пастух на мгновение задумался, затем пристально посмотрел на чужаков, остановил свой взгляд на револьвере, который Мильмуертес отвлеченно поглаживал, и ответил:
— Две тысячи.
— Вот это да! — воскликнул галисиец. — Мы начинаем понимать друг друга… Согласен, две тысячи.
Пастух утвердительно кивнул:
— Я приведу вас туда, где он скрывается, после чего вы мне сразу платите и я убираюсь восвояси. Не хочу принимать участие в убийстве. — Он несколько раз отрицательно помотал головой. — Не из-за двух тысяч.
— Я понимаю, — рассмеялся галисиец. — Наверно, ты боишься, что мы и тебя тоже убьем. Не так ли?
— Есть немного.
— Можешь быть спокоен. Не стоит бросать камни на собственную крышу. Сделка заключена! — добавил он. — А теперь в путь, и не заставляй нас терять время.