Окно на тихую улицу
Шрифт:
Два раза за последний месяц Вова видел свою смерть. Она приходила в одно и то же время, в пять утра, когда весь город спал особым мертвым сном, когда опохмелиться было просто невозможно. Она глумливо улыбалась своим вечным оскалом и долго ходила вокруг постели, нагоняя невыносимый страх. Потом резко бросалась на него, острым коленом давила ему на грудь и хищно смеялась. А он медленно задыхался от бессилия и ужаса, совершенно один в бесконечном черном безмолвии.
И тут, словно солнечный луч, в черное окно его памяти врывался Саня. Одним только взглядом своим он опрокидывал смерть, и та исчезала. А Саня смотрел на него
Два раза спасал его Саня-журналист, с которым он познакомился месяц назад в пивнушке. Познакомился как с обычным собутыльником, как с пьяницей, хоть и прилично одетым. Только сразу бросалось в глаза, что человек он необычный. Все говорил что-то о высоких материях непонятным книжным языком, но было видно, что не врал, а говорил свое, выстраданное. Может быть, поэтому в загрубевшей пропитой душе тут же возникало доброе чувство к нему. И даже доверие, о котором давно было потеряно всякое понятие.
Сейчас, перед тем как столкнуться с пахнущей женщиной, Вова Черный вышел от Сани. У него еще не было кризиса, но он ждал его ночью. И для этого занял два рубля, чтобы купить вина или одеколона. Вино в такие минуты спасало лучше всего, хотя одеколона выходило больше и от него он быстрее засыпал.
Он вышел, раздираемый мучительной проблемой выбора, но встреча с незнакомой женщиной заставила его отвлечься от жизненных раздумий. Впервые за два года встречная женщина привлекла его внимание. Потому что понял он, куда она идет! И весь путь до самого магазина он радовался. Он шел, поджавшись весь, как улитка, с трудом передвигая ноги и тупо глядя в асфальт перед собой. Но в душе он радовался. За столько лет он радовался не своей удаче, не предстоящей бутылке, а радовался за другого человека, который когда-то с болью говорил о высоких непонятных материях и к которому теперь шла красивая женщина.
Вова Черный жил в малоопрятной двухкомнатной квартире. Однако полным хозяином там не являлся, а жил на правах, которые многие хорошо знают и очень не любят, на правах, называемых «с подселением». Занимал он комнатку, которую ему, как инвалиду, выделила шахта после распада его семьи. Другой же комнатой владела семья, состоящая из трех человек – мамы Вали, папы Гены и восьмилетнего отпрыска Кольки. Собственно, семья владела не только другой комнатой, но и всей оставшейся в квартире площадью – кухней, ванной и коридором.
Кухней Вова не пользовался вообще, в ванную проникал только ночью, когда все спали, с замиранием совершал свои естественные процедуры, после чего некоторое время обязательно размышлял о природе возникновения шума в унитазе. Летучей мышью, без единого звука, он пересекал коридор и прятался в своей комнате. Это была комната страха. Здесь он прятался от всех людей, которых в состоянии алкогольной депрессии он панически боялся. И здесь же они являлись ему, только уже в подлинном своем обличье – с красными глазами, с рогами, копытами и хвостами, являлись в виде змей и крыс, червей
Ни в ванной, ни в коридоре не было ни одной его вещи. Особых вещей не было у него и в комнате. Только кровать с грязным матрацем, табуретка и стол без клеенки. Никто из гостей, из его собутыльников, после встречи с мамой Валей уже не приходил к нему. Да и мы с вами задержимся не более чем на пять минут.
Как раз в то время, когда мучимый Вова подходил к магазину, в дверь его квартиры позвонили. Звонок был короткий и однократный, что говорило о большой вежливости или скромности звонившего. Мама Валя сразу поняла, что это не к ней. Она стояла у кухонного стола, широко расставив ноги, и с ожесточением стучала молотком по курице.
Женщина эта имела очень привлекательный вид. Не для поэтов, к сожалению, а для сатириков, юмористов и просто женоненавистников. Была она в том критическом возрасте, когда всякая мать со своей материнской позиции решает для себя проблему взаимоотношений с мужчинами. Кто просто отставляет эти отношения на второй план, кто еще прилагает усилия и старается ничего не менять, а кто, не прилагая никаких усилий, вычеркивает мужчин из своей жизни.
Ну а кто-то ведет себя подобно самке австралийского паука, пожирающей самца, ее оплодотворившего. Мама Валя относилась именно к этой наиболее редкой категории.
Черные усики уже уверенно наметились на ее решительном и волевом лице, хотя лицо это продолжало ежедневно обезображиваться косметикой. Привычка, избавится от которой, наверное, не в силах ни одна женщина. Ее тело, как бы повинуясь новой установке относительно мужчин, тут же приняло все формы, не вызывающие у них аппетита. Ряд защитных жировых складок прошел из-под мышек до бедер, убрав ту самую соблазнительную линию, которая дается женщинам еще в период их созревания. Живот угрожающе разбух и выступил перед грудью, что сразу придало профилю ее внушительный таранный вид. Особенно ярко это проявлялось в том девичьем халатике, который по причине невысокой зажиточности она все еще продолжала носить дома. Маме Вале недавно исполнился тридцать один год.
– Кого это черти принесли! – невольно вырвалось у нее. И тут же последовала команда: – Генка, пойди глянь!
Папа Гена, только что вернувшийся из жэка, где он работал слесарем-сантехником, воспользовался затишьем в комнате и прикорнул на стареньком раздавленном диванчике перед поломанным телевизором.
– Ты что, падла, уже захрапел? – с удивительной проницательностью догадалась мама Валя. – Я же тебе сказала собираться за Колькой!
Но папа Гена, тоже не ждавший визитов, слишком глубоко погрузился в сон.
– Вот скотина! Тебе бы только пожарником работать! Спал бы и спал, паскуда, двадцать пять часов в сутки! И еще бутылку бы тебе под подушку для полного счастья. И ничего в жизни не надо дармоеду! Никаких забот.
С этими словами мама Валя швырнула на стол молоток и сама своей тяжелой походкой отправилась к двери.
За дверью оказалась маленькая перепуганная женщина лет пятидесяти. Настолько она была взволнованна и озабочена, что, казалось, все человеческие беды разом обрушились на ее хрупкие плечи, сжали ее тело, вдавили его в землю, лишив возможности говорить вслух. И только глаза, полные отчаяния, были обращены к людям. Но вовсе не с призывом о помощи, а с криком предостережения о надвигающейся общей беде.