Окно на тихую улицу
Шрифт:
Тут Соболев прервал ее и заглянул ей в глаза.
– Ответь мне, пожалуйста, на парочку вопросов, Лариса. Только откровенно.
– Да хоть на десять, родной ты мой! И только откровенно!
– Очень хорошо. Ты не любишь своего Степанова?
– Гос-споди!.. О какой любви ты говоришь, если я и сейчас не могу себе простить, что вышла за этого урода!
– Хорошо, хорошо. А когда ты узнала, что он изменил тебе с Березкиной, ты почувствовала ревность?
– Ревность? Боже упаси! Просто захотелось плюнуть ему в морду. Да и ей тоже.
– Понятно.
– Что понятно?
– Что ты испытала ревность к нелюбимому человеку. Это лишний раз доказывает, что любовь и ревность не имеют
– Но я не сказала, что ревновала его.
– И не скажешь. Потому что знаешь, что ревность – это плохо. К сожалению, это все, что мы знаем о ревности.
– О-о!.. Меня всю жизнь ревновали.
– Знаю.
– Откуда?
– Ревность встречается чаще, чем любовь.
– Ты хочешь сказать, что меня не любили?
– Нет, родная, нет. Тебя еще не любили. Тебя пока только хотели иметь.
Лариса озадачилась и немного смутилась. Она не могла не верить ему и не могла поверить.
– Ой, Соболев… Ты загоняешь меня в тупик.
– Нет. Я сам в тупике. И пытаюсь выбраться из него. Чтобы потом тебя вывести.
– Ну хорошо, хорошо! Ревновала я Степанова, ревновала! Может, и сейчас ревную. Ненавижу и ревную. Но скажи мне, скажи, Саша! Мне важно знать твое мнение. Я вот и тебя ревную. Но не так, как Степанова. Тот, сволочь, просто делал мне больно, притом умышленно, нагло. И мне было больно, хотя я смеялась и не подавала виду. А от тебя только радость. И ревновать тебя не к кому, а я ревную. Ревную каждую минуту, которую ты проводишь без меня, к каждому столбу, к каждому твоему предмету, даже к этой картине, которую ты так любишь! Скажи мне, это плохо? Это очень плохо?
– Это не хорошо.
– Да? Я знаю! Но что мне делать? Я все понимаю. Умом понимаю. Я даже понимаю, что мы недолго будем вместе.
– Это еще почему? Ты собралась замуж?
– Нет, что ты! Просто я тебе когда-нибудь надоем. Я это чувствую. Не такая уж я глупая. Хотя, конечно, дура. Ты прости меня за эту болтовню.
– Это не болтовня, Лариса.
– Да? И мне так кажется.
– Тогда говори.
– Знаешь, я ведь ни с кем еще так не говорила. Мне прямо все тебе хочется сказать. И я говорю, говорю… А потом, когда ты долго не звонишь, я начинаю казнить себя, вспоминать все эти разговоры и думать, что наговорила лишнего.
– Не думай. Лишнего наговорить ты не можешь. Ты можешь только не договорить.
– О боже! Ну тогда скажи мне, какая я? Какая я по сравнению с другими?
– Ты хорошая. Но я не сравниваю женщин.
– Почему? Все это делают.
– Откуда ты знаешь, что делают все?
– Ну-у… Я так думаю.
– Хорошо. Но лучше, когда женщин не сравнивают, а просто понимают.
– Да? А меня ты понимаешь? Я ведь не умею ничего толком сказать. То есть я не всегда могу выразить то, что мне хочется сказать.
– Я тебя понимаю.
– Сашенька, ты не поверишь, но как раз это я пыталась сегодня объяснить Светке! Она, кажется, ни хрена не поняла.
– Тем хуже для нее.
Лариса облегченно вздохнула, потом сосредоточилась.
– Ну вот а ты? Как ты ко мне относишься? Ты бы смог меня полюбить?
– Все, что я делаю добровольно, я делаю по любви. Тебя мне никто не навязывал. Значит, любовь уже присутствует во мне.
– Да? Хорошо. Только что-то не очень мне нравится такое признание. Было бы лучше, если попроще.
– Хочешь услышать вечные три слова?
– Да, хочу! Кто же не хочет?
– Не придавай значения словам. Придавай значение тому, как они сказаны.
Лариса сосредоточилась и произнесла:
– Сашенька, а вот что такое, по-твоему, любовь? Я знаю, вопрос наивный, глупый. Но я почему-то уверена, что ты на него ответишь так, как никто не ответит.
– Любовь – это твое состояние, – ответил Соболев.
И Лариса чуть ли не взвыла:
– Ой, Соболев, как ты хорошо сказал! Это мое состояние! Я сейчас именно в этом состоянии. И никогда – ты слышишь? – никогда у меня не было такого состояния!
Спустя некоторое время, когда ее состояние пришло в равновесие, она широко раскрыла глаза, и глаза эти уперлись в картину.
– Помнишь, в ту первую ночь ты говорил мне, что я похожа на эту женщину?
– Помню.
– Неужели правда?
– Правда.
– Не нахожу ничего общего.
– Ты такая же.
– Хм-м…
– Просто ты плохо себя знаешь.
– Может быть. Но она красивее.
– Красота – то же, что и любовь. Это твое состояние. И сейчас, пока ты любишь, не может быть женщины красивее тебя.
– Ой, Соболев! Ой, сладкоречивый! Ой, договоришься! А почему он ее так небрежно намалевал? Спешил, что ли?
– Конечно, спешил. Чтобы изобразить женщину в счастливый момент, нужно спешить. Потому что счастье не бывает продолжительным.
– Мне очень нравится эта картина, – сказала Лариса, – и я больше не ревную тебя к ней. Ой, что-то я вспомнила дядю Васю. Я как-то тебе говорила о нем, помнишь?
– Это сосед твой, пьяница, которого бьет жена?
– Да, да! Совсем уже забила! Так что ты думаешь! Он нашел себе на базаре красавицу, такую же парчушку, и вчера идут вместе, прямо по улице, под ручку, как молодые влюбленные, и нашептывают друг другу нежности. Готовые, естественно. Вдрызг. А тут тетка Нинка им навстречу, ей уже донесли. Я тебе говорила, она его раза в три по объему больше. Так берет дядю Васю за шиворот – и до хаты, и коленом под зад, под зад. Дядя Вася аж подпрыгивает. А подружка ему вслед: «Васенька, ты ж смотри, я тебя буду ждать!» О-ох, и досталось бедняге! А как она его бьет! Когда-то я так мечтала побить Степанова… Дядя Вася неделями синий ходит, даже пить перестает. У меня сердце кровью обливается. Ну, короче, в этот раз она его отодрала прямо в огороде, потом раздела до кальсон и заперла в летнем душе. Холодную устроила. А у него там уже была припрятана бутылочка. У него везде припрятано – и в сарае, и в сортире, и на чердаке. В этом деле дядя Вася – Штирлиц! Слышу, запел жалостную. Короче, где-то через час выхожу во двор. Дядя Вася, весь несчастный, подходит к забору и плачет. Я давай его успокаивать. «Ничего, – говорю, – не расстраивайся, если любит, подождет». Он посмотрел на меня. «Эх, Лорка, – говорит, – какая женщина меня полюбила! А с этой падлой, – говорит, – расходиться буду». Я посмотрела на него, жалко стало беднягу. Высох весь, почернел, одни только кости. Даже жутко сделалось. Как-то привыкла к нему с детства, внимания не обращала. А тут смотрю, уже наполовину труп. Но что ты думаешь! Поплакал он у меня на груди, я еще его, старого козла, по головке погладила. Затих. А потом ручонками за грудь лап-лап! И заявляет: «Лорка, и как тока тебя мужики тискают? У тебя же тут ничего нема. Вот у моей Нинки – это да! – в две руки не влезают». Представляешь, какой гад! Нет, но ты представляешь?
– Представляю, – отозвался Соболев.
– Я ему тогда: «Шел бы ты, дядя Вася, на грудь до своей Нинки, а то ведь я за такой комплимент могу ей рассказать, что ты там в душике прячешь». Бедняга аж взмолился. «Я пошутил, – кричит, – прости, не выдавай!» Насмерть перепугался, подлюка. Саша, а правда у меня такая маленькая грудь?
Прежде чем ответить, Соболев поцеловал вздувшийся розовый сосочек. Потом сказал:
– Лариса, она у тебя не маленькая и не большая, она у тебя красивая и сладкая. Твоего дядю Васю слишком долго били. Нельзя одной меркой бормотуху и женскую грудь. Чем больше, тем лучше – это типично для алкаша.