Окно в Париж для двоих
Шрифт:
Он принял душ, побрился, долго гладил брюки и рубашку. И все рассматривал их на свет, не получилось ли где складок. Обильно облил себя новым французским одеколоном, который купил на деньги, выделенные Мазуриным, и все бродил по своей квартире, все смотрел на часы, все надеялся, что она ранняя пташка и, возможно, уже на ногах. Не выдержал, приехал во двор и еще битый час просидел в машине, с тоской посматривая на ее темные окна.
Вот его закусило, а! Кто бы мог подумать, что так его перекосит! Еще пару недель назад он и не знал о ее существовании ничего. О своем-то начал забывать, живя от
— Утонул ты, брат Прокопий, в ее голубых глазищах, — шутливо пропел ему в телефон Иван Мазурин, вдоволь наслушавшись вздохов и ахов от своего друга. — Теперь тебе, кровь из носа, нужно отыскать ее братца, а не то…
— Что не то?.. — скуксился Гарик.
Он и сам понимал, кем, скорее — чем выглядит в ее глазах. Понимал, что шансов нет. Что глупые мечты, по всей вероятности, так ими и останутся. И все равно мечтал.
Вот вдруг он и правда найдет ее брата, пусть не невредимым, но живым. Она же будет тогда ему благодарна? Будет! Он имеет тогда крохотное право быть хоть иногда с ней рядом? Имеет! А рядом быть ох как хотелось. Даже просто смотреть. Даже просто слушать, как она молчит. Просто рядом и все, без возможного продолжения…
— А чего это его в тюрьме похоронили? — Даша зевнула, сонно моргая и кутаясь в толстый свой халат.
Прокофьева она так рано не ждала. Всего-то было половина девятого. Встала попить воды, включила свет на кухне. За окном было еще сумрачно. И не успела донести кружку с водой до рта, как он в дверь позвонил. Она даже расчесаться не успела. Стояла теперь перед ним простоволосая, с припухшими со сна глазами и ртом. И неудобно ей было от этого. Сам Прокофьев заявился при полном параде. Благоухал так, что у нее в носу защекотало.
— В каком смысле? — переспросил Гарик, совершенно идиотически моргая и без конца дергая кадыком, пытаясь сглотнуть.
Он чуть не взорвался, обнаружив ее заспанной и в халате, из-под которого выглядывал край розовых кружев ее ночной сорочки. Даже в голову шибануло от ее утренней нетронутости. Сообразишь тут, о чем она спрашивает, как же! Уши заложило просто от бешеного кровяного напора. Хорошо куртка длинная, и догадался, не стал снимать, а то был бы конфуз, да…
— В том самом! Почему родственники его не забрали? Не было, что ли, у него никого? Он что, детдомовский? — терпеливо разъяснила свое недоумение Даша, не понимая совершенно, что это на Прокофьева за столбняк напал. — Почему его похоронили на тюремном кладбище?
— Родственники? — Гарик мотнул головой, пытаясь прогнать наваждение. — Я не знаю, были ли у него родственники, нет.
— Так узнай, — Даша подавила очередной зевок, глянула на Гарика, которому просто не терпелось пройти на ее кухню, и предупредила: — Есть нечего. Холодильник почти пустой.
— Кофе есть, я видел в шкафу, — поспешил он, пугаясь, что его могут сейчас вот так запросто взять и выставить.
— А больше мы ничего не желаем, так?
Она поздно спохватилась, что вопрос прозвучал с игривым намеком. Поняла, когда уже дошла до кухни и почувствовала затылком, как прерывисто и шумно дышит ее ранний гость. Обернулась, изумленно уставилась в его потемневшие глаза и спросила:
— Что?
— Ничего. — Гарик в который раз попытался проглотить чудовищную сухость во рту и подошел к ней непозволительно близко. — Ничего, все в порядке. Все, кроме одного.
— Чего еще?
Стоя к нему так вот близко, Даша вдруг обнаружила, что Прокофьев не так стар, как показался вначале. И лицо у него, лишившись запойной отечности, очень симпатичное. И глаза…
С глазами вообще случилась странная неприятность. Что-то изменилось в них и затягивало, затягивало, как в пропасть.
— Что? — повторила она одними губами.
— Поцеловать тебя хочу, а нельзя, — пожаловался он с болезненной гримасой. — Ведь нельзя?
Она опешила от неожиданности и покачала головой, отступая к подоконнику.
— Вот я и говорю. — Прокофьев отвернулся, досадливо чертыхнувшись вполголоса. — Давай тогда пить кофе. Я знаю, что кофе у тебя есть…
К кофе нашелся слегка зачерствевший батон. Прокофьев его вызвался поджарить. Отыскал яйцо в холодильнике, полстакана молока. Взбил все с сахаром в глубокой миске. Накромсал ломтями белого хлеба, разогрел масло в сковородке и, поочередно обмакивая во взбитом яйце с молоком каждый кусочек, уложил их плотными рядками в сковородку. Минут через пять гренки были готовы. Даша внесла свою лепту, припорошив их сверху сахарной пудрой. Сели к столу, одновременно размешали сахар в огромных чашках, одновременно потянулись к тарелке с гренками. Столкнулись пальцами и застеснялись совершенно по-детски.
«Зачем ему нужно было все так усложнять?! Что хорошего может получиться из того, чего получиться не может в принципе?..» — Даша досадливо хмурилась, злясь и на себя попутно за то, что так и не расчесала волосы и не умылась.
«Зачем я раскрыл рот и напугал ее?! Все так несвоевременно, все так глупо. Она станет теперь меня сторониться, и… ничего уже не получится, ничего. — Гарик с шумом втягивал в себя горячий кофе и старался не смотреть в ее сторону. — А насчет родственников Верестова она очень тонко подметила. Неужели и в самом деле не было у того никого? Почему его как безродного пса похоронили в тюрьме?»
— Ничего нового о Громыхиной не сообщили, нет? — прокашлявшись от застрявших в горле крошек, спросила Даша, старательно уводя взгляд от понуро сидевшего за ее столом Гарика.
И чего, спрашивается, насупился?! Она не обязана целоваться с каждым, кто того пожелает, вот! Хватит ей одной «лав стори» с Муратовым. Все тоже начиналось с желания помочь, поцеловать, остаться на ночь. А чем закончилось? Подлой клеветой это закончилось и странным желанием потом все исправить.
— О Громыхиной? Умерла она от асфиксии. И уже мертвой ей перерезали горло. Причем перерезали в вашем подполе.
— А душили где? Там же?!
Она ни за что больше не ступит на порог старенького дома, где они с Лешкой детьми проводили самые счастливые свои каникулы. Где в старом саду пахло малиной и смородиной, где в закопченной кастрюльке булькала на плите густая манная каша и где солнце слепило в крохотные оконца от заката до рассвета. И мать, для того чтобы дети поспали подольше, занавешивала окна ветхими гобеленовыми покрывалами.
Теперь это место осквернили. Осквернили убийством молодой девушки, которая, возможно, любила ее брата.