Оксфордские страсти
Шрифт:
– Да, я слыхал, – сказал Стивен с некоторым нетерпением. – А что с нею-то получилось, с этой, как ты ее назвал, бабенкой?
– А-а, как сквозь землю провалилась. Пропала, и все тут. Как все они… Странные создания, эти женщины.
– Неужели страннее нас!
– Ты бы съездил туда, – сказал Генри. – Сам увидишь: я нисколько не вру. А как там поют! По ночам отовсюду музыка. Из мельчайшей мелочи песню делают и поют так, что сердце разрывается. Там понимаешь: опера – это жизнь, а жизнь – опера. И еще: во всем скрывается волшебство… Да, там-то я и разбогател…
–
Приятель Генри, профессор Валентин Леппард, сидел, обложенный бархатными подушками, в кресле-каталке в небольшой гостиной окнами на улицу. Медленно, преодолевая боль в суставах, он одними указательными пальцами, худыми, как у скелета, печатал очередной абзац автобиографического труда под названием «Город в полном упадке». Он только что написал: «Одна из важнейших причин страданий, особенно в молодости, заключается в страстном желании стать великим человеком. Единожды охватив человека, оно не истощится, пока тот не окончит дни свои».
Валентин уставился сквозь очки на эти строки. Покачал головой, что-то пробормотал себе под нос и нажал на клавишу «стереть» на «iMac». Быстро и бесшумно оба предложения навсегда исчезли с экрана.
Валентин откинулся на подушки, прикрыл глаза, однако мысли не давали ему покоя.
Он вновь принялся за этот абзац: «Хотя поиски совершенства исполнены мучений, основная причина страданий заключается в желании стать великим человеком и прославить собственное имя. Как только это желание возгорится в груди, человеку не будет больше покоя; огонь сей не перестанет пылать, пока не окончатся самые дни его».
– Что-то длинно, – буркнул он. Опять нажал «стереть», и снова клавиша поглотила эти фразы, с конца до самого начала.
Он снял очки. Всякую мысль можно выразить идеально. Тяжко вздохнув, он предпринял новую попытку: «Желание предстать людям в роли великого человека – большая мука. Оно не даст покоя. Избавит от него лишь могила».
– Так-то лучше, – сказал он, в задумчивости поглаживая курчавые седые усы.
Он вспомнил одно письмо Бертрана Расселла о забытом живописце Бенджамине Роберте Хэйдоне, который отравлял себе жизнь, сравнивая свои работы с теми, кто достиг истинного величия. Где-то на полке у Валентина имелась автобиография Хэйдона. Можно проверить и, наверное, процитировать, но для этого надо выбраться из кресла, в котором он так уютно устроился, неверными шагами добраться до книжного шкафа да еще поискать книгу.
Он передохнул, затем натюкал новое предложение: «Могила также, как известно, лучшее средство от старости, еще одной большой муки». Правда, он не хотел бы, чтобы возможные читатели – все те, кого он так ненавидел и боялся, все эти абстрактные существа, – его жалели. Снова клавиша «стереть». Новое предложение исчезло. По случайности с ним стерлось и предыдущее.
Кто-то робко погремел дверным кольцом у парадного входа.
– Кто там? – сердито крикнул Валентин. – Только не отвечайте: «Да нас тут…» Во-первых, все равно непонятно, кто. А во-вторых, грамматически это неверно!
Сквозь дверь слабо донесся ответ:
– Это я, Мария Капералли, графиня Медина-Миртелли, я решила вас навестить. Можно войти?
– Нет, нельзя. Погодите.
Он смял оберточную бумагу, швырнул ее в плетеную мусорную корзину, туда же последовал ланч – недоеденный бутерброд с сыром.
Валентин с трудом поднялся и проковылял к двери. За дверью ему предстало сияющее видение. На пороге, во всем блеске юности и красоты, стояла Мария Капералли в полотняном брючном костюме, белом с алыми разрезами, в изящных алых туфельках; она прижимала к груди полосатый сверток.
– Здравствуйте! Это вы профессор Леппард? Меня зовут Мария. Вы меня впустите? Обещаю, что не задержу вас надолго.
Валентин пришел в некоторое смятение:
– В этом доме места всего на одного. И не убрано. От меня ушла прислуга. Сказала, я с нею груб. Какая дура!.. Ну, так и быть, раз уж пришли, зайдите на минутку.
Мария отнеслась ко всему этому снисходительно. Она вошла в крошечную гостиную, почти без мебели, но всю заваленную книгами. Минимум признаков комфорта. Мария с любопытством рассматривала согбенного старика.
– А как вы, профессор, один справляетесь? – спросила она.
– По утрам приходит Энн Лонгбридж, наша медсестра. А вы всегда задаете сугубо личные вопросы?
– Нет, я просто вижу, что вы заняты.
– Я всегда занят. Сейчас пишу. Чтоб быть живым. Полуживым.
– Я хотела познакомиться с вами, профессор, – сказала Мария, протягивая руку.
Он взял Марию за руку и не выказал ни малейшего желания отпускать ее.
– Вы итальянка? Акцент у вас не слишком итальянский. Мария… как вы сказали?
Она напомнила свою фамилию. Он никак не отреагировал.
– Вы размышляете, не предложить ли мне присесть?
– О, разумеется. Садитесь, конечно… просто выбор невелик…
Мария пододвинула к себе старое кресло на колесиках (в комнате их было всего два), сняла с него какой-то справочник и села, положив сверток на пол рядом. Валентин сел в свое кресло, уронив подушку.
– Наверное, надо бы вам предложить какой-то налиток, так? Что желаете: бульон из кубиков, чай, растворимый кофе? Я, знаете, алкоголя больше не пью.
– Нет, спасибо, ничего не надо, – ответила Мария. – Когда вы последний раз были в Италии, профессор? – В ней была заметна некая скованность.
– О, давным-давно, – вздохнул он. – В другой жизни.
– Вы помните, профессор, Андриену Сагати? Она просила меня навестить вас, когда я буду в Оксфорде.
Мария отметила, как сильно изменилось лицо старика. Темные круги под глазами побледнели. Засверкали, почти обрели фокус глаза. Валентин воздел руки – ну вылитый итальянец.