Оксфордские страсти
Шрифт:
И он повернулся к главной улице. Так Стивен Боксбаум стал свидетелем несчастного случая.
Окруженная тишиной и полумраком Пенелопа позволила себе расплакаться. Она всхлипнула со вкусом, глубоко, вдыхая воздух церкви. Ах, ее поцеловал мужчина, и теперь мир не будет прежним. Фигуры на витражах, казалось, вели вокруг нее безмолвный хоровод. Пришлось даже присесть на ближайшую церковную скамью, чтобы справиться с натиском чувств.
Она вряд ли заметила, что на подставке перед нею лежит псалтырь, а на крючке висит подушечка для преклонения колен,
– Вот и хорошо, – произнес мягкий голос, – что вы пришли сюда за утешением. Не хотите поговорить со мной?
Она взглянула снизу вверх, однако без испуга: словно ожидала этот голос, хотя шагов не слышала. Около нее стоял отец Робин в залатанном сером свитере, черных брюках и серых кедах, и на лице его играла легкая улыбка. Обычный, спокойный мужчина. В руках стамеска и молоток – отец Робин аккуратно положил их на соседнюю скамью, чтобы вплотную заняться Пенелопой.
Заметив, что она покосилась на инструменты отец Робин сказал:
– Мне было видение. Пожалуй, впервые в жизни. Я по этой части вообще-то не слишком силен. Велено проломить заднюю стенку старого шкафа. А мне что-то не хочется: шкаф этот, наверное, еще у Ноя в ковчеге стоял.
Она неуверенно улыбнулась, не совсем понимая, о чем он.
– Вы меня простите, отец. Я сюда не собиралась. То есть я хочу сказать, я пришла не молиться. – Она машинально смахнула со лба растрепавшуюся прядь. – Отчего женщины так слабы? – вдруг спросила она. – На самом деле… если по правде… я безумно, трепетно влюбилась.
Она никак не могла унять дрожь. Священник кивнул:
– Да-да, я заметил: даже церковь затрепетала.
– Мне же пятьдесят пять лет, отец, скоро пятьдесят шесть будет…
– Вы же не хотите сказать, что лет в пятьдесят ставни закрываются – и все? Что лет в пятьдесят или в каком-то другом возрасте мы лишаемся способности глубоко чувствовать?
– Честно сказать, я сама не понимаю, что говорю…
– Вирус любви может поразить кого угодно и когда угодно. Как и вирус религии – надежды нашего мира. Никакой пенициллин от этого не лечит. К счастью, такой вирус несет только благо. Хотя, если подумать, это зависит, от кого именно мы заразились.
– Хорошо вам говорить, отец. Но вы не понимаете. – И Пенелопа закрыла лицо руками: она вообще не могла больше говорить, ни про свое состояние, ни про что угодно.
– Я заражаюсь вирусом религии каждый божий день моей жизни, – сказал отец Робин. – И вирусом любви в придачу. Я, может, побольше вашего к нему привык.
Она вновь заговорила, глядя ему в глаза:
– Ну, а я не привыкла, вообще никак. И думала, что в безопасности. Правда-правда: я искренне считала что дверь моя уже заперта раз и навсегда. А теперь влюбилась, да еще в женатого.
– М-да, тут, не могу не отметить, есть о чем подумать, – заметил отец Робин как бы вскользь. – Хотя у меня сейчас возникает вопрос куда проще: а что этот женатый мужчина – он вас любит?
Она уставилась на него взором весьма безумным:
– Да-да, а как же! У меня и сомнений нет. Конечно, он меня любит. Да я бы умерла, если б не любил… Только зачем я вам все это говорю?
Он посмотрел по сторонам.
– Видите ли, здесь больше никого нет – и никого получше, кому вы могли бы все это высказать. Потом, у нас тут приятно, спокойно – самое место для доверительных разговоров. Ведь тут никого – лишь я да Господь. Нам всем надлежит помнить, – продолжал он, – что эта бедная церковь, которую уже давно пора как следует отремонтировать, есть метафора нашей жизни. Но над нами, в горних высях, зиждется Град Господень во всем своем величии, и он ни в каком поновлении не нуждается.
Последние его слова совсем ее успокоили. Она поднялась со скамьи и теперь молча смотрела на него. Она подумала: он же хороший человек, он никому не расскажет. Правда, она не могла на это рассчитывать.
– Извините меня, отец. Теперь душа моя на месте. Мне пора. Хорошо, что я с вами поговорила.
– Да, но вы ничего еще не сказали про третье лицо в вашем треугольнике, – тихо, по обыкновению едва ли не извиняясь, сказал священник.
– Ну… Я про нее почти ничего не знаю. Только что люди говорят. Что она человек болезненный.
– Так-так. И, по-вашему, она будет менее болезненной, если узнает, что муж полюбил другую? Или если его уличит?
Пенелопа покачала головой:
– Это меня и тревожит. Он не свободен. Я все о нем думаю.
– И о себе…
У Пенелопы к глазам подступили слезы.
– Вы правы, конечно: и о себе тоже. Только не порицайте меня за это, не осуждайте. Я знаю, что религия не приветствует…
– Конечно, религия выступает против прелюбодеяния, если уж мы об этом заговорили. Может, вы слышали такое циничное двустишие: «Прелюбодействовать не след: не столько пользы, сколько бед»… Но это, я бы сказал, не религия диктует: что-то в природе человека заставляет нас думать о себе. Я, например, не слишком верю, если говорят, что такой-то поступил бескорыстно. Все спрашиваю себя: чего этот человек на самом деле добивался?
С некоторой гордостью Пенелопа сказала, что всегда пытается быть честной перед самой собой.
– Хорошее начало. Уже неплоха Но если все же душа будет не на месте, приходите сюда, милости прошу. Я обычно где-нибудь поблизости от церкви.
– Вы очень добры, спасибо. И я признательна вам заваши слова.
Он взял ее руку в свои, не стал пожимать на прощание, а тут же отпустил.
– Вы человек серьезный, я это вижу. Разумеется, для вас эта ситуация серьезна.
– О господи, вот это уж точно! – сказала она, выдавив смешок.
Вот-вот, а для Господа – тем паче, – сказал отец Робин, провожая ее к выходу.
И без стука закрыл за нею дверь.
Дело к полудню. Главная улица в это время дня оживлена куда больше обычного. Несколько мальчишек семенили домой на ланч, и каждый старался спихнуть остальных с тротуара на мостовую. Дуэйн с Кайл двинулись к ларьку, где киприоты торговали рыбой с жареной картошкой. Неторопливо прогуливался туда-сюда Грейлинг. Джереми Сампшен как раз показался из дверей пивной «Герб столяра». Стивен Боксбаум вышел с кладбища и неторопливо направился к Особняку.