Олег Рязанский
Шрифт:
— Крест целовать я не стану, а вот слово воинское дам, — сказал Степан.
Теперь задумался Пажин. Наконец, приняв решение, заговорил скупо:
— Дознался я, что гонцы Олега Ивановича, посланные им в Литву, в Тверь и в Орду, перехвачены Москвой.
— Что? — спросил Степан с искренним непониманием.
— А то, что тайные рязанские грамоты оказались в руках Дмитрия.
— И что в тех грамотах?
В глазах Пажина мелькнуло беспокойство:
— Будто сам не знаешь.
— Я тебя спрашиваю.
Пажин обвёл взглядом избу, размышляя. За дверью пела бесхитростно дудочка Юшки. Видимо, поняв, что выхода отсюда нет и ему ничего иного, как продолжать, не остаётся, сотник
— Сговор против Москвы.
— Так, — кивнул Степан. Он не удивился, так как ждал чего-то подобного. — И давно Москва перехватила гонцов?
— Как раз перед твоим приездом.
— Чего-то ты врёшь, Пажин-Харя. Олег Иванович, как тебе ведомо, меня с поздравлениями прислал, с уверениями в дружбе. А на словах велено говорить и о союзе против Орды. Дмитрий Иванович со мной обратную грамоту шлёт о великой радости и своём согласии на союз. Меня обласкал и за все эти дни не то что словом о перехваченных гонцах обмолвиться — бровью не повёл.
— И ты ему поверил? Он всё простеньким прикидывается. Мол, воин я, страждатель на полях бранных, коему в боях да походах грамотишку-то толком и ту некогда освоить. — Пажин усмехнулся зло. — Его митрополит Алексий воспитал, а уж тот первейшая был лиса. И в летописцах Дмитрий начитан, и в изборниках, и в хронографах...
Степан вспомнил, как легко и свободно Дмитрий Иванович называл имена князей, княживших два столетия назад в Киеве и других южных, забытых уже ныне, после татарского нашествия, княжествах, и мысленно согласился с Пажиным, подивившись его осведомлённости.
Пажин, помолчав, продолжил:
— Я бы сам весточку Олегу Ивановичу послал, да ведь перехватят. Заставы нынче всюду, птица не пролетит. А ты — посол, Дмитрием обласканный. Всего и передать-то нужно, что гонцы схвачены.
— Как Олег Иванович мне поверит? Тебя ведь, верно, называть не след?
— Ему, один на один, можешь шепнуть, а так, на людях, упаси Господь, стольник. Я ещё пригожусь здесь. А московские уши и на Рязани есть, я точно знаю, только вот кто, ещё не допытался. — Сотник тяжело поглядел прямо в глаза Степану, и тот внутренне поёжился. — Ты назови ему имена гонцов: Третьяк Косой был послан в Тверь, Федот Дюжий — к Ягайле в Литву, Салтык — к Мамаю. Думаю, не забудет Олег Иванович мою службишку.
— И давно ты ему так служишь?
— Это уж мои с ним дела.
— А Дмитрия давно ненавидишь?
— И то мои дела.
— Что ж, понятно. Иди, Пажин. Будь в уверенности: я всё доведу до сведения Олега Ивановича. Юшка!
Дверь настежь распахнулась, и в светёлку вошёл меченоша.
— Проводи сотника с честью. Так, чтобы никто его не приметил ни из наших, ни из московских.
Юшка молча поклонился и отступил в сторону, пропуская Пажина в дверь.
...Всю дорогу до Рязани у Степана мучительно вертелась в голове одна и та же мысль: что теперь делать? Как поступить? Рассказать всё Олегу Ивановичу, ни словом не обмолвившись о том, что, посылая его во главе посольства в Москву, он его, Степана, устами лгал ей, своё предательство общерусского дела прикрывал? Промолчать? Тогда будет и честь, и пожалования, и станет явью мечта об Алёне... А как же книга? Как же слова Дмитрия Московского: «Не изменяй мечте русских людей о единстве — вот и отблагодаришь»? Да, лукавый подарок сделал князь московский по совету вещего Боброка, ох лукавый... Не изменяй мечте русских людей о единстве... А он, Степан, уже этой самой измене помог, и если смолчит, то, укоренив её, укрепит, а значит, и сам пособником станет. Зато будет и княжья милость, и любовь Алёны, и достаток детям и внукам...
Глава тридцатая
Степан дожидался Алёну, и желая, и страшась этой встречи.
Вечерело. Темнота по-осеннему быстро сгущалась, окутывая беседку и весь яблоневый сад.
У боярина Корнея в этом году урожай ещё не собирали — все люди были заняты восстановлением Переяславля после его разгрома отступающей Ордой. Перезрелые яблоки от порывов ветра с шорохом падали наземь, заставляя вздрагивать Степана. «Пуглив я стал что-то», — подумал он с грустью.
Внезапно из полумрака возникла Алёна, радостная и нарядная, хотя выбежала она в тот вечер на тайное свидание поздно, и едва ли мог Степан разглядеть в темноте её наряд. Она отвечала на ласки смело и была податлива, прижимаясь всем телом к любимому.
Внезапно Алёна отстранилась и спросила обеспокоенно:
— Что ты не весел, Степанушка?
А как быть весёлым, если приехал из Москвы не только с Дмитриевыми грамотами, но и с «весточкой» Пажина-Хари, что легла тяжким камнем на сердце. А Олег Иванович не торопится принимать. Оставалось Степану размышлять да ждать, ждать да размышлять, в который раз прокручивая в голове всё и не находя ответа.
— Не волнуйся, Степанушка, отец точно узнал, что завтра будет тебе большой приём и пожалуют тебя в бояре, — по-своему поняла молчание Алёна.
— Ах ты моя вещунья. — Степан улыбнулся, обнял её крепко-крепко.
— А знаешь... — Алёна замолкла.
— Узнаю, коли скажешь.
— Матушка шепнула мне, что отец хоть и не говорит прямо, но согласен твоих сватов принять. Убедила она его, упросила. Если, конечно, милость тебе окажут, как задумано.
Степан знал, что не боярыня, добрая душа, повлияла на Корнея, а он сам, когда перед самым отъездом в Москву намекнул боярину, что пошатнулся тот в милостях великого князя из-за предполагаемого союза с удельными Милославскими.
— Что же ты молчишь, аль не рад? — спросила Алёна.
— Рад, — ответил Степан, — честь мне великая предстоит... — И вдруг, как в прорубь, кинулся в откровенность: — Только ведь не простым оказалось моё посольство.
— Ты о чём?
— Послал меня великий князь со словами мира в Москву. И одновременно гонцов в Литву, Тверь и к Мамаю. Предложил им союз учинить да вместе на Москву ударить.
Алёна тихо охнула. Степан решил, что она не поверила.
— Думаешь, не может этого быть? Я и сам надеялся. Потому и задержался на день, велел Юшке проверить. Всё так. Более того, Москва тех гонцов перехватила до моего приезда. Получается, что князь Дмитрий, меня принимая, о двуличии Олега уже знал. Значит, и меня вправе был в двуличии заподозрить. А может быть, и заподозрил, ибо подарил мне книгу о единстве Руси и о горьких плодах княжьих усобиц.
— Что же ты решил? — Алёна пропустила мимо ушей слова о книге.
— Сам не знаю. Смолчать перед Олегом, получить из его рук великую честь за московское бесчестье, тем самым его предательство и своим сделать? Или в лицо ему всё высказать?
— А ты, Степанушка, выходит, на меня эту тяжесть переложить хочешь? — промолвила Алёна. — Ты сам должен решать. Я любое твоё решение приму и понять постараюсь...
Голос Алёны неожиданно задрожал, и она смолкла.
Олег Иванович принимал своего посла, вернувшегося из Москвы, в думной палате. Собрались ближние бояре, удельные князья, княжата, княжичи, воеводы, ближние мужи. В высоком тереме было жарко от сотни горевших свечей, пот струился по лицам. В бою так не волновался Степан, как здесь, среди родных рязанских лиц, а отчего? Оттого ли, что не знал ещё и сейчас, скажет князю о гонцах или нет? Или оттого, что представлял, как станут все эти лица ему враждебными, если выложит он всё как есть?