Олег Рязанский
Шрифт:
Из опасения пропустить великокняжеского посланца Степан по Москве не гулял и дальше кремля не уходил. Больше всего сидел над книгами, кои по его просьбе приносили из митрополичьей библиотеки. Зато Юшка пропадал в городе целыми днями и по вечерам рассказывал Степану всё, что видел. Город за десять лет разросся неимоверно, давно выплеснулся за невысокие валы, оставшиеся ещё от времён Калиты, проглотил посады и слободы, захватил Занеглименье [51] , охватил русскими усадьбами поселенья ордынцев — Ордынку.
51
Занеглименье —
Иногда Юшка возвращался хмурый, усаживался на крыльце, доставал дудочку и наигрывал что-то тоскливо-тягучее. Степан его понимал, не расспрашивал, не теребил понапрасну — что хочет, то расскажет. Он и сам, забираясь на высокую воротную башню, как раз ту, под которой жил ныне, поражался, сколь могучей становится Москва, и думал, как трудно будет в скором времени удерживаться от её притягательной силы.
От Дмитрия Ивановича пришли только через четыре дня. Степан засуетился, хотел было послать за дьяком, но молодой придворный, принёсший приглашение, сказал, что великий князь хочет видеть Степана одного и говорить с ним не как с послом, а как с боевым соратником.
«И об этом нашепчут», — с тоской подумал Степан, но потом вспомнил, как сказал Олег Иванович, что приятно будет московскому князю услышать поздравления с победой от боевого товарища, и успокоился.
Великий князь принял Степана в малой стольной палате. С ним был лишь один боярин Бренк. Не дав Степану встать на колени, Дмитрий Иванович усадил его на лавку рядом с престолом, осведомился, как заживает рана на голове.
— Ты уж прости, что я называю тебя сотником. По мне сотник — слово куда звончее, нежели стольник. А позвал я тебя затем, чтобы побеседовать перед твоим отъездом в Рязань, но без бояр и ближних людей. С глазу на глаз, как подобает боевым соратникам. Я от всего сердца был рад видеть именно тебя послом Олега Ивановича. Знаменательное то для Руси дело, что и князь твой, и Рязань к дружбе с нами поворачиваются. Очень это важно, сотник, чтобы все мы, русские — Москва, Тверь, Рязань, Новгород, другие земли — воедино встали перед Диким полем. Так и скажи брату моему: беседовал, мол, Дмитрий со мной и всё лишь об одном говорил — о единении.
Великий князь помолчал, обдумывая что-то, ему одному ведомое, потом сказал:
— Вот думаю, как тебя наградить...
«Олег Иванович не стал бы ломать голову, как наградить. Он просто жалует — таков обычай. Перстнем, шубой со своего плеча, оружием дорогим или деревенькой, ежели велика заслуга. Но именно — жалует. Чего же хотел Дмитрий? Наградить или вознаградить, то есть возвеличить?» Такие мысли закрутились в голове Степана. Он решил ответить уклончиво, как истый выученик многомысленного и лукавого Олега Рязанского:
— Беседа с тобой, великий князь, для меня самая высокая награда.
— Так вот, — продолжил Дмитрий Иванович, словно не слыша Степана, — перстень подарить тебе? Да ведь ты не из тех, кто перстню с княжьей руки радуется. Так я понимаю, сотник?
Степан не ответил, только поклонился, чтобы скрыть краску стыда за свои только что сказанные пустые слова.
— Шурин мой князь Дмитрий Михайлович Боброк надоумил одарить тебя книгой.
— Будто в душу мне заглянул Боброк. Видно, не зря его в народе вещим зовут, — ответил Степан.
Великий князь хлопнул в ладоши, вошёл отрок, с поклоном подал книгу. Дмитрий Иванович подержал её в руках, раскрыл, прочитал медленно:
— «Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святослава, внука Олегова», — и протянул Степану.
— Приходилось о такой слышать?
— Нет, Дмитрий Иванович.
— А ещё говорят, что Олег Рязанский великий книжник и собиратель, — сказал усмешливо, не удержавшись, Дмитрий, — видно, завидовал он славе, идущей по Руси, о большой и прекрасной библиотеке рязанских князей. — Повесть сия создана почти двести лет тому назад, а звучит, словно сегодня писана. Зовёт она русских князей к единению против орд, идущих из степи. Жаль, никто не знает имени песнетворца. Мои книжники спорят, кем бы он мог быть. Одни говорят, был дружинным певцом князя Игоря Святославича Северского, другие — киевлянином, третьи ищут его в Переяславле южном, четвёртые — при дворе Галицкого князя Ярослава Осмомысла, тестя Игоря... Не знаю, кому и верить. Молчат о нём наши летописи. Да и то сказать, что от них осталось после татарских нашествий? Не мне тебе говорить, сколь много книжного богатства погибло в огне, по ветру пеплом развеяно, конём потоптано, невежественным басурманином уничтожено! «Слову» же повезло: кто-то занёс его в Новгород, куда так и не добрались ордынцы. Так попало в библиотеку моего прапрадеда Александра Невского, а прадед, Даниил Александрович, его в Москву привёз. У тебя в руках список новый, по моему приказу переписчиками изготовленный. Думаю, тебе, песенным даром взысканному, на сердце эта повесть ляжет.
— Как смогу я отблагодарить тебя, великий князь, за столь щедрый подарок? — тихо спросил Степан.
— Не изменяй исконной мечте русских людей о единстве — вот и отблагодаришь, — ответил Дмитрий Иванович.
Прижимая к груди книгу, Степан возвратился в посольскую избу. Приказав Юшке не тревожить его, засел за чтение.
«Слово» потрясло. Степан сидел, закрыв последнюю страницу и глядя на трепетный язычок пламени в светильнике, забыв, что находится в посольской избе.
Мнилось ему, что затерялся он в ковылях бескрайней степи, а родная земля осталась далеко, за окоёмом. Не слышно человеческих голосов, только кузнечики звенят оглушающе да в небе углится багровая краюшка солнца, медленно съедаемая затмением.
«В чём тайна необычного воздействия «Слова»? — думал Степан. — Неведомый Певец назвал его повестью. Но это не повесть. И не песнь, хотя живёт в ней песенный лад и подчиняются стуку сердца ударные слога в словах:
Не лёпо ли ны бяшет, братие...Это нечто более сложное, высокое. Громаду «Слова» не охватишь за единый раз мысленным взором. Есть в нём всё — и повесть, и песнь, и от жития, и от послания».
Степан в волнении вскочил на ноги. Память подсказала ему: в греческом языке есть слова, коими можно было бы определить то, что написал Певец... Он ругал себя за невнимание в юности на занятиях греческим. Наконец вспомнил: воевода Боброк в беседах с ним как-то назвал песнетворцев пиитами. Поизис! Стихотворные произведения, наполненные высоким смыслом, назывались у греков поизис! Только этим, не совсем понятным, но ярким и глубоким, словом можно обозначить сию громаду, родившуюся из-под пера неведомого Певца, — поизис! Поразительно, что двести лет назад он уже владел всеми тайнами стихосложения. Оно было подвластно ему, с его помощью он либо высветлял смысл, либо прятал его в глубине хитросплетения образов. Но если выпрямить все иносказания и изгибы повествования, все прихотливые отступления, то речь-то идёт о простом событии.
Жадность и удальство толкнули Игоря, князя северского, в неподготовленный поход против половцев, всегда готовых налететь на Русь, как ныне татары. Ничто не может остановить Игоря. Даже дурное предзнаменование — солнечное затмение, случившееся как раз в тот миг, когда русский полк вступил в Дикую степь. Знамение Игорю нипочём — хочется князю испить шеломом Дону великого. Первый бой с погаными принёс успех. Добыча вдохновила воинов, но и сделала беспечными. Второй бой оказался гибельным. Полк разбит успевшими собраться со всей степи половцами, сам Игорь, его брат и юный сын взяты в плен. На Русь летит горестная весть о поражении и пленении князя, Его молодая жена, красавица Ярославна, страдает. Стоя на высокой городской стене, глядя полными слёз глазами в Дикое поле, ожидает она любимого мужа.