Олег Рязанский
Шрифт:
— Ох, не говори — такие страсти! Сначала Корней Андреевич за плётку...
— Ты главное говори. Зовёт она меня?
— Нет, нет, не дай Бог тебе близко у нашего дома показаться. Велела передать: что-то с отцом произошло...
— Что произошло? — перебил её Степан.
— Да не то чтобы... Перемена в нём какая-то. Так Алёна Корнеевна говорит. Но верит, что уговорят его они с матушкой, если, конечно, ты с честью из московского посольства вернёшься и ещё большую милость у нашего князя заслужишь. Ждать она тебя будет хоть всю жизнь — хоть затворницей в светёлке девичьей, хоть послушницей в монастыре.
Пригода умолкла, вздохнула и, потупясь, спросила:
— А где твой слуга? Спит, чай?
— Какой слуга?
— Ну Юшка, знаешь ведь, зачем спрашиваешь.
— Юшка мне не слуга, а меченоша.
— Разбуди, сделай милость.
Степан пошёл будить...
Пригода, высокая, пригожая, в точном соответствии со своим не крестильным именем — крестили-то её Аграфеной, — была разбитной, быстрой, гибкой, вернее бы сказать, извивистой как змейка, потому все её движения казались стремительными, исполненными животной грации. Она странным образом подходила молчаливому, крупному, невозмутимому Юшке. Ещё была смешлива: заливисто смеялась самому обычному, иногда даже угрюмому замечанию Юшки. А вот дудочку его слушала почему-то пригорюнившись, словно возникала у неё потребность погрустить после целого дня смеха и улыбок.
Пригода выросла среди дворни, где нравы были не очень строгими — не все девушки могли дождаться, когда боярин соизволит им дать согласие на брак, да и часто бывало, что сговорённый жених не возвращался из похода.
У Корнея все молодые парни в случае нужды пополняли боярскую дружину, владели мечом и копьём. Степан знал, что отношения Пригоды и Юшки давно уже перестали ограничиваться поцелуями и вздохами, и удивлялся, почему Юшка, отличавшийся завидным постоянством и хранивший верность Пригоде на меже, не сватается.
Вероятно, не хотел забегать вперёд Степана, ждал, когда у того сладится с Алёной.
Знать бы самому Степану — когда.
Глава двадцать девятая
Как ни стремился Степан поскорее добраться до Москвы, рязанское посольство двигалось неторопливо: чуть ли не на три полёта стрелы растянулся пышный поезд — десяток нарядных молодых дружинников из боярских детей [48] , каждый с меченошей, затем полусотня гридней [49] , посольский дьяк с подьячими и писарем, наконец, обоз с подарками великому князю Дмитрию, его двоюродному брату князю Владимиру Серпуховскому, воеводам, боярам. Подарок Боброку поначалу показался Степану слишком скромным — древний фолиант в тяжёлых досках, обтянутых телячьей кожей с золотым тиснением и золотыми же застёжками и оковками на углах. Даже без обычного для дорогих книг жуковинья. Только когда Олег Иванович в ответ на недоумённый вопрос Степана пояснил, что Боброк известен любовью к книгам, а фолиант — Псалтирь Ярослава Осмомысла, князя галицкого и волынского, предка Боброка и что ему никак не меньше двухсот пятидесяти лет, осознал стольник всю ценность подарка. Другим же везли оружие, утварь, коней и мягкую рухлядь [50] .
48
Боярские дети — члены младшей дружины князя.
49
Гридь — воин.
50
Мягкая рухлядь — меха.
Пока ехали до реки Вожи, правого притока Оки, деревни попадались редко. Избы сплошь были новые, светлые, в ворохе стружек, крыши жёлтые, только что крытые соломой. Рязанские мужики уже успели обустроиться, жизнь входила в свою колею. За сто с лишком лет татарских налётов, наездов, войн, столкновений рязанцы приспособились, благо строительный материал — вот он, рядом, загляни в лес и выбирай, постукивая топором, звонкое спелое дерево, вали его, вывози, ошкуривай, обтёсывай, клади в сруб. По большей части стояли избы невеликие, в одну клеть — не до жиру, быть бы живу, строили торопливо — поскорей бы стол втиснуть, да лавку приткнуть, да детишек уложить...
Совсем иначе выглядели московские деревни, что начались сразу же за Окой. Они поражали добротностью, достатком, вроде и не залетали сюда татарские хищники, не горели тут пожары войны. Всё шло от московского богатства, благополучия, мысль эта терзала сердце болью за своих, рязанских крестьян.
Приняли в Москве с почётом. Определили на постой в посольскую избу, что стояла в кремле, на крутом спуске к берегу Москвы-реки, как раз на том самом месте, где когда-то был малинник и где прятались они с Юшкой, пережидая светлое время дня. Тогда казалось, что кремль строится на вырост, с запасом. А нынче в огромной крепости не оставалось свободного места: обширные боярские терема, затейливые, изукрашенные резьбой, уже лепились один к одному и от тесноты тянулись ввысь. Дорожки по всему кремлю были вымощены торцовым дубовым бруском, и дождевая вода по особым канавкам сбегала вниз, к реке. Было от того чисто, опрятно. «Как в Новгороде», — с гордостью сказал смотритель посольской избы. В кремле воскресили многие обычаи, что уходили корнями в седую киевскую старину, но кое-что завезли недавно и из Новгорода, и с Волыни, земель, близких к европейским дворам. Заимствовали, но пока не освоили, не переварили, вот и суетились бестолково десятки стольников, конюших, окольничих, постельничих, сокольничих. Они бродили без дела, надуваясь от гордости. Дмитрия Ивановича, как понял Степан, сие раздражало, но он молчал, понимая, что стольный город Москва переходит в иное качество. Степан думал, что Дмитрию, почти его ровеснику, — был он всего на два года старше, — наверное, хочется иногда умчаться с братом Владимиром куда-нибудь в леса, на долгую охоту или рыбалку, с ночёвками в шалашах, с бесконечными разговорами у костра с чаркой мёда в руках.
На третий день пришли от великого князя, известили, когда состоится приём. Посольство заволновалось, начало готовиться. Почувствовал беспокойство и Степан: каким-то окажется Дмитрий? Таким ли, каким запомнился на реке Боже?..
Приём прошёл торжественно, чинно, был многолюден, завершился пированием, долгим, пьяным и шумным.
Великий князь ушёл вскоре после первых здравниц — за Олега Ивановича и за Рязань. Сидевший рядом со Степаном посольский дьяк шепнул осуждающе:
— Наш князь никогда бы не покинул пирования.
— Я слышал, Дмитрий Иванович к питию не шибко склонен.
— Так ведь никто его и не понуждает. Добрая воля — пить или не пить. Я в раннем уходе вижу урон нашей посольской чести и всей Рязани.
Степану сделалось неприятно от злого, настырного шёпота. Он обратился к соседу справа, незнакомому боярину с каким-то вопросом. Дьяк обиженно умолк.
Оставшийся во главе стола князь Владимир Серпуховской поднял ещё один заздравный кубок в честь Рязани. Степан встал, поклонился верхнему концу стола, потом нижнему, сел и поглядел с укором на дьяка. Тот усмехнулся в ответ, как бы говоря: это не великий князь. На сердце стало тошно: прежде, в Рязани, Степан не знал дьяка, но сейчас подумал: наверняка наушничает и не преминет шепнуть Олегу Ивановичу или кому-нибудь из ближних бояр о недостаточном внимании со стороны московского князя...
Тут вернулся за стол Дмитрий Иванович, сел на своём возвышении. Виночерпий сразу же подал ему чару. Великий князь поднял её за здоровье Олега Ивановича.
Степан опять встал, поклонился, осушил свою чару, ещё раз поклонился, теперь уже всему столу, и сел.
— И что ты всё шипишь, как гусак... — не удержался и тихо сказал дьяку.
Тот промолчал. Кто-то тронул Степана за плечо. Он оглянулся — за спиной стоял боярин Бренк. Степан хотел было встать — молодого боярина, княжеского любимца, он видел в бою, даже какое-то время рубился с ним стремя в стремя и искренне уважал. Но Михаил Бренк придержал его за плечи и, склонившись, произнёс негромко:
— На великого князя срочное дело навалилось, от Семёна Мелика гонец прибыл. Дмитрий Иванович просит тебя подождать несколько дней, как освободится — пригласит на малый приём.
— Благодарствую. — Степан поднял чару и выпил за здравие великого князя. Вдруг наткнулся взглядом на острые, злые глаза дьяка.
«Завидует». Степану захотелось вдруг поозоровать. Он принялся усердно подпаивать дьяка, наливая ему и мёду, и красного венгерского, и светлого фряжского, да так усердно, что в посольскую избу дьяка пришлось волочить холопам...