Оленин, машину!
Шрифт:
Я едва успел увернуться, и наш бой продолжался, как хоровод: мы наносили удары и уклонялись, стараясь предугадать действия друг друга. Я знал, что так продолжаться не может. Нужно было быстрее завершить эту схватку. Решил применить свой последний приём. Собравшись, сделал резкий шаг вперёд, словно хотел напасть, но затем резко остановился, отвлекая его внимание.
В этот миг, когда он был в замешательстве, нанёс удар в солнечное сплетение. Снайпер не выдержал, его тело наклонилось вперёд, и я быстро подхватил его, не давая упасть
Я встал над ним, уверенно удерживая захват, и произнёс по-японски:
— Сдавайся или умрёшь!
Я тяжело дышал, держа японца на полу, его запястье было в моём захвате, но он больше не пытался вырваться. Его взгляд поднялся на меня — не было в нём ни страха, ни боли, только твёрдая решимость.
— Убей меня, — произнёс он неожиданно на ломаном русском. Я замер, не сразу понимая, что он сказал.
— Что?
— Убей меня, — повторил он, взгляд его оставался таким же спокойным, как и голос. — Это… позор. Проиграть… сдаться. Я — воин. Хочу умереть как воин. Ты должен убить меня.
Я ослабил хватку, чувствуя, как ледяное понимание прокатывается по позвоночнику. Он говорил это совершенно серьёзно. Видел это в его глазах. Не хотел жить, даже если был пленён.
— Откуда русский знаешь? — спросил его по-японски.
— Пленный моряк научил. С крейсера. Он участвовал в Цусимском сражении. Когда всех отправили домой, остался. Жил рядом.
Я качнул головой. Надо же! Эх, поговорить бы об этом. Да не судьба.
— Сдавайся, — сказал ему твёрдо, хоть и понимал, что такие слова для него — оскорбление. — Ты больше не можешь сопротивляться. Это война, и ты проиграл.
Он стиснул зубы и, казалось, ещё крепче напряг свои мышцы.
— Нет, — проговорил хрипло. — Лучше смерть, чем позор. Ты не понимаешь. Жизнь… бессмысленна, если я потеряю честь. Я не могу вернуться домой. Там меня уже нет.
Я не мог избавиться от странного ощущения. Всё это казалось мне совершенно нелепым и абсурдным, но в то же время — каким-то правильным для него. Японец был готов умереть здесь, в этой чужой деревне, просто чтобы не пережить момент своего позора. Мне с такой дилеммой прежде встречаться не доводилось. Слышал об этом, читал в книжках и в кино смотрел. Но вот так, лицом к лицу столкнуться с настоящим самураем…
— Ты должен… уважать это, — добавил он, его голос стал тише, почти умоляющим. — Ты — воин. Ты понимаешь.
Мой разум сопротивлялся его словам. Неужели действительно было настолько важно, чтобы смерть стала избавлением от его собственного чувства поражения?
Я посмотрел на его изнурённое лицо и тихо спросил:
— И ты хочешь, чтобы я это сделал?
Он закрыл глаза и слегка кивнул, словно приняв свою судьбу.
— Да. Это… моя последняя просьба.
Тишина давила. Я держал его, зная, что в следующем движении моих рук можно было бы либо подарить ему жизнь, либо лишить
Я всё ещё держал его, ощущая напряжение в его теле. Его просьба висела в воздухе, как туман, обволакивая нас двоих. Японец хотел умереть с честью. Но просто так отпустить его — это было бы слишком просто.
— Ты хочешь умереть, как воин? — медленно произнёс я, ослабляя захват, но не отпуская окончательно. Со сломанной рукой он всё равно представляет опасность. Японец посмотрел на меня, кивнув. В его глазах мелькнула надежда — странная и отчаянная. — Хорошо. Я дам тебе умереть. Но только если ты скажешь мне, где находится ваша диверсионная группа.
Его взгляд резко изменился. В тусклом свете я увидел, как в его глазах мелькнула растерянность. Он не ожидал такого предложения.
— Ты хочешь смерти, как воин? — повторил я. — Тогда скажи, где ваши, и выполню твою просьбу.
Он замолчал на мгновение, его дыхание стало ещё более тяжёлым. Понимал, что я предлагаю, и одновременно это противоречило всему, что он считал честью. Его собственные принципы вели в тупик — он мог бы уйти с достоинством, но ценой предательства.
— Это… это не по-честному, — прошептал он, его голос дрогнул.
— Китайцам это расскажи, которых вы тут несколько веков уже убиваете, как животных, — прорычал я. — Могу оставить тебя здесь подыхать, мучительно и медленно. Или могу исполнить твою просьбу, но сначала ты скажешь мне то, что нужно.
Его глаза метались, словно он боролся с самим собой. Тишина длилась несколько секунд, хотя показалось, что прошла вечность. Наконец, он сдался, его плечи поникли.
— Хорошо… — прошептал он, словно это стоило ему последних сил. — Они… в лесу, на западе от деревни. Два километра. Возле холма с тремя соснами. Их… пятеро. Они ждут… сигнал.
Я сжал его запястье ещё сильнее, подтверждая серьёзность ситуации.
— И это всё? — уточнил я.
Он кивнул.
Я посмотрел в его глаза, которые были полны усталости, но не страха. Он ждал, что сдержу своё обещание, но я ещё не закончил.
— Какой сигнал? — спросил, не ослабляя хватки. — Для чего они ждут?
Японец закрыл глаза, на мгновение показав, что борется с последними остатками гордости. Затем, тихо, словно сопротивляясь собственной воле, заговорил:
— Они ждут ракету, — выдавил он. — Световую ракету. Когда она взлетит в воздух, они начнут своё движение.
— Для чего? — переспросил я, чувствуя, что он вот-вот раскроет самое важное.
— Чтобы ударить по штабу, — сказал он с трудом, словно эти слова стоили ему ещё больше чести. — Главному штабу фронта. Они хотят уничтожить командование. В группе двое камикадзе, они это сделают.
Я задержал дыхание, осознавая серьёзность услышанного. Если диверсия удастся, это может стоить многих жизней и разрушить всю координацию наступающих войск.
— Штаб фронта? — уточнил я, убедившись, что услышал правильно.