Олений заповедник
Шрифт:
Он понимал. Он знал: за всем этим стоит то, что она не верит своему счастью, ожидает, что оно кончится внезапным взрывом, и судит об опасности не по ссорам с ним, а по тому, как он эти ссоры заканчивает. А они порой оставляли его без сил, вызывали досаду, у него возникало чувство, что он привел в дом коварное животное. Ее беспокойство по поводу того, что он думает, было неизмеримо.
У них была всего одна ссора из ревности, и затеял ее Айтел. Они столкнулись в баре с Фэем, он сел за их столик, был любезен с Иленой, и она, уходя, пригласила его зайти как-нибудь к ним. Айтел был уверен, что Фэй безразличен ей, но дома обвинил ее в том, что она домогается Мэриона, – говорил, а сам чувствовал, что это неправда, что при ее своеобразной способности любить измены не сохранялись в ее памяти, не оставалось даже картины того, что происходило. Подобные картины возникали в мозгу Айтела, и он хранил их как куратор. У него было одно-единственное настоящее сокровище, все остальное он заимствовал у Муншина. Поэтому Айтел заставлял себя испытывать боль, считая, что, расставшись со своей ревностью, утратит представление о том, как Илена может ранить его, эта женщина из женщин, которая способна причинить ему боль, после того как не один десяток из них не вызывал у него ничего.
Возникшая ситуация нравилась Айтелу не только по этой причине. Он понял теперь, что у него была одна-единственная подлинная любовь – фильмы, родившиеся в его мозгу и так и не поставленные. И предав эту любовь, он предал себя. А это привело к возникновению новой теории. Художника всегда раздирает жажда власти над миром и жажда власти над своей работой. В этом мире, имея такую женщину, он мог процветать лишь в своем искусстве, а в течение тех недель, тех домашних недель, когда все шло хорошо и, сидя рядом с ней на солнце, он чувствовал приток сил и уверенности в том, что любит себя, Айтелу стал безразличен тот мир, с которым ему было так трудно расстаться. Расстаться с ним, когда ты на дне, – это славно, возникает чувство, что жизнь дает свои плоды. И его согревало сознание, что он хорошо действует на Илену, что впервые связь с ним улучшает кого-то, поднимает, что он не портит все, чего касается. Итак, он с надеждой смотрел на этот роман. Он обучит ее всем мелочам, но это пустяки. Куда важнее то, что она понимает остальное. Айтел видел, как она со временем станет благоразумной хозяйкой его дома, уверенной в себе и в том, что может дать ему. Так пофантазировав, он все же возвращался в реальность.
Он постоянно говорил о будущем – что они будут делать через год, через два. Словно раб своего языка, он беспомощно слушал, как оплетают их расставляемые им сети.
– Поедем как-нибудь в Европу, Илена, – говорил он. – Тебе понравится Европа. – Она кивала. – Знаешь, вот кончу снимать фильм, – продолжал он, – тогда, возможно…
– Что возможно?
– Я ведь ничего тебе сейчас не предлагаю, верно?
Она огорчалась.
– Я об этом не думаю. А почему ты думаешь?
– Потому что ты женщина. И должна об этом думать. – И вдруг вскипал: – Я ведь знаю, сколько людей сидят вокруг и ждут, когда мы расстанемся.
– Это обыватели. Они меня не интересуют. – Где-то она подобрала это слово и пользовалась им как щитом. Когда он ревновал, то становился обывателем, а она, ничего собой не представляя, по крайней мере обывательницей не была. – Если я уйду от тебя потому, что ты на мне не женишься, – спокойно произнесла она, – значит, я на самом деле тебя не люблю.
Он обожал ее за это. В ней было достоинство. Если он сможет снять свой фильм, он с ней хорошо обойдется. Как бы все ни сложилось, он отнесется к ней хорошо. Это он себе обещал.
А тем временем фильм, которым он себя тешил, обрастал новыми идеями, равно как и сценарий, который он за последние месяцы несколько раз начинал писать. Случалось, ночью он не мог заснуть от волнения, создавая целые диалоги, целые сцены, и слышал, как бормотала Илена во сне, когда он включал лампу и делал записи в блокноте, который держал на ночном столике. Блокнот теперь быстро заполнялся, и у Айтела появилась надежда, что наконец он готов, что сдюжит. Гордясь своим творением, как другие люди гордятся детьми, он был влюблен в него и с нетерпением думал о том, что ему еще несколько месяцев предстоит работать над сценарием, затем добывать деньги и затем уже приступать к производству.
Однажды вечером желание Айтела снять эту картину достигло такого накала, что он сел и составил заявку, вложив в нее путем подбора слов весь энтузиазм, который он больше не в состоянии был сдерживать. И некоторые свои сомнения. Он показал ее мне, когда я в следующий раз приехал его навестить.
Я попытаюсь создать рассказ о современном святом. О человеке, который преуспел, используя к своей выгоде беды других людей. Он поведет известную телепрограмму, подбирая для нее людей, которые будут рассказывать о своих проблемах, а он будет давать им советы, какие хочет услышать аудитория. На протяжении всех сезонов мой герой будет торговать сочувствием и достигать все новых высот в своей карьере, в то время как анонимы, лица, фигурирующие в его программе, запинаясь, излагают свои горести и беды – о безнадежно больных родителях и о сбежавших детях, о калеках, погибающих без любви, и влюбленных, пренебрегающих калеками, и всегда будет присутствовать нигде не поименованное сладострастие зависти – зависти отчаявшихся. Зависти от того, что нет мужа, зависти распутной жены, гуляки сестры, слабовольного брата. Самые разные люди, и мой герой дает им советы в своей чудовищной программе и создает на основе их страданий театрализованное представление.
Я должен сделать так, чтоб было совершенно ясно: это выдумка. Ибо наступит момент, когда мой герой будет больше не в состоянии выслушивать все эти истории. Он разбогател на страданиях других людей, и эти страдания поглотили его. К его сердцу открыта теперь лишь маленькая дверца, но сквозь эту дверцу течет поток мирового горя. Мой герой пытается дать искренний совет тем, кто к нему взывает, и программа перестает быть интересной. Тарарам, давление со стороны дирекции, бури, сигналы тревоги, визитеры, затем взрыв, и программа снята. Остался лишь дым.
Тогда мой герой идет на дно мира и бродит по трущобам, и кормежкам для бездомных, и безотрадным дешевым салунам – по всем теневым местам города, где он был королем, пытаясь принести людям успокоение, а принося лишь ложное успокоение, так как он призывает к мошенничеству по отношению к честному человеку, пока, раздосадованный цепью неудач, сам не настраивается против них, с патетической жестокостью уничтожая себя, и его святое дело остается в памяти лишь в виде вызывающей отчаяние цепи его грехов.
Если я достаточно хорошо сработаю, я создам не просто фильм, а нечто прекрасное – красоту человека, который распахивает душу для океана жалости и сам в этом океане тонет. Опалю мир, преподнеся ему зеркало с его отражением, этот лицемерный мир, жестокий мир. Отжила идея, что зло в нашей жизни существует для того, чтобы человек мог его уничтожать.
Положительный для меня момент: если я достаточно хорошо сработаю, герой может получиться поистине великолепный, а картина – шедевр.
Отрицательный для меня момент: шедевра обычно не получается, если начинаешь работу с такой мыслью. А не повлияли ли на меня восторженные эмоции, пережитые ночью?
Я вернул Айтелу странички со словами, что, кажется, понял его замысел; он кивнул и сказал:
– В изложении на двух страницах сюжет, конечно, выглядит немного нелепо, но я его вижу. – И, употребив это слово, рассмеялся. – Илена считает замысел прекрасным, но она необъективна.
– Не превращай все в шутку, – сказала Илена с другого конца комнаты.
Чертик, сидевший в Айтеле, подтолкнул его не останавливаться.
– Знаешь, Серджиус, – сказал он со своей двусмысленной улыбочкой, – Илена считает, что я тебя имею в виду в качестве модели для моего невероятного героя.
– Хватит, прекрати, – сказала Илена, не глядя в мою сторону.
– Послушай, Чарлз Фрэнсис, – сказал я, сделав вид, что возмущен, – да я лучше стану позировать для журналов по тяжелой атлетике, чем буду моделью для твоего героя. Ничего себе будущее ты мне уготовил!
Мы все трое рассмеялись, а я стал наблюдать за Иленой, впервые подумав, что Айтел, возможно, имеет дело с женщиной, куда более сложной, чем он себе представляет. Мы с Иленой нравились друг другу, хотя никогда это не подчеркивали, нас объединяло нечто общее – моя первая подружка была гречанкой, а ее отец был владельцем засиженной мухами забегаловки. Поэтому я ничуть не удивился, когда не прошло и двух минут, как наши с Иленой взгляды встретились. Мы оба рассмеялись своим мыслям – к недоумению Айтела. Мне кажется, в этот момент мы с Иленой инстинктивно заключили соглашение, что будем бережно относиться к тому скромному чувству, какое питали друг к другу, и никогда не сблизимся – во всяком случае, пока ее жизнь будет связана с Айтелом.
– Давайте пойдем в этот славный маленький бар, – сказала ему Илена.
Они взяли в привычку ходить в маленький французский бар, который находился в нескольких шагах от их дома, и я часто обнаруживал их там. Он недавно открылся, и единственным развлечением в нем был аккордеонист. Музыкант он был не очень хороший, однако я считал, что звуки аккордеона сплетаются с их романом, мелодии с придыханием создают впечатление bal musette: [3] «Жизнь печальна, жизнь весела, потому что печальна» – певуче звучало, как старая песня, и я думаю, это возвращало мысли Айтела к тем фильмам, которые он снимал в молодости. Словом, он готов был снова взяться за работу. И наконец занялся делом – написал несколько писем своему управителю, подсчитал оставшиеся деньги и, порадовавшись тому, что они так скромно жили, объявил Илене, что денег у них хватит еще на три месяца. Потом он может продать машину и закладную на бунгало. Вот все, что у него осталось после пятнадцати лет трудовой жизни. Однако это не угнетало его.
3
народного гулянья (фр.).
Однажды вечером, сидя у себя дома и слушая звуки аккордеона, разносившиеся по пустыне, он стал смотреть вместе с Иленой на проекторе шестнадцатимиллиметровую копию одного из своих ранних фильмов. Айтел счел его очень сильным: это была картина о безработных, снятая по представлениям молодого человека, на волне энтузиазма, двадцать лет назад, и тем не менее она была настолько хороша, что он понял, почему так долго не просматривал ее: в то время как камера и актеры выполняли свою краткосрочную задачу, он смотрел на это с тяжелым сердцем, горя любовью художника к своему детищу, страдая от приглушенного страха, что никогда больше не сумеет создать нечто подобное, и однако внезапно преисполнился уверенности, что может сделать нечто более сильное, что ему все по плечу. И тем не менее он не переставал удивляться тому, что совсем молодой человек мог снять такой фильм.